Так говорил Заратустра

И вот катит она камни злобы и негодования и мстит тем, кто не испытывает, подобно ей, ненависти и досады.

Так воля, освободительница, стала причинять боль всему, что способно испытывать страдания; мстит она за то, что не в силах повернуть время вспять.

Сущность этого мщения только в одном: в отвращении воли ко времени и к его „Было“.

Поистине, величайшее безумие живет в воле нашей, и проклятьем стало для всего человечества то, что безумие это восприняло дух.

Дух мщения: до сих пор это считалось самым значительным достижением человеческой мысли: и там, где было страдание, всегда непременно присутствовало и возмездие — наказание.

„Наказание“ — именно так именует себя месть; пряча ложь свою за этим словом, она лицемерно уверяет себя в чистоте своей совести.

И поскольку человек, проявляя волю свою, неизменно страдает от того, что не может он повернуть ее вспять, то и саму эту волю, и жизнь вообще сочли наказанием!

И вот — туча за тучей громоздились над духом, пока наконец безумие не изрекло: „Все преходяще, а посему не стоит жалеть о нем!“

„И в этом сама справедливость и закон времени, — чтобы время пожирало детей своих“, — так проповедовало безумие.

„В мире все вещи нравственно упорядочены на основе закона и наказания. О, в чем обрести избавление от изменчивости вещей и наказания, имя которому „Бытие““? — так проповедовало безумие.

„Возможно ли спастись, если существует некий вечный закон? Увы, не передвинуть громады свершенного в прошлом: возмездие тоже должно быть вечным!“ — так проповедовало безумие.

„Ни одно из свершенных деяний нельзя уничтожить: невозможно посредством наказания сделать деяние недействительным. Ибо вот в чем вечность этого наказания, наказания Бытием: Бытие навечно обречено тому, чтобы снова и снова становиться деянием и виной!

Пока наконец воля не обретет избавления от себя самой и не станет волей к отсутствию воли“, — но вы и сами знаете, братья мои, эту басню безумия!

Прочь уводил я вас от этих басен, когда учил: „Воля – это созидательница“.

Всякое „Было“ — есть обломок, загадка, роковая случайность, — до тех пор, пока созидающая воля не провозгласит: „Но так хотела я!“.

Пока не скажет она: „Но так хочу я! Так захочу я!“.

Разве она уже говорила так? Когда же это? Освободилась ли воля от безумия своего?

Стала ли она уже для себя самой избавительницей и вестницей радости? Предала ли забвению дух мщения и скрежет зубовный?

И кто научил ее примирению со временем и тому, что выше всякого примирения?

Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти: но как это совершается? Кто научил ее еще и хотеть вспять?»

Но в этом месте речи своей Заратустра вдруг остановился; казалось, будто переживал он сильнейший испуг. Испуганным взглядом обвел он учеников своих; подобно стреле, пронизывал взгляд его их мысли и тайные помыслы. Но минуту спустя он уже рассмеялся и добродушно сказал:

«Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молчание. В особенности же — болтливому». 

Так говорил Заратустра. А горбун прислушивался к словам его, спрятав лицо свое; а услышав, что Заратустра смеется, с любопытством взглянул на него и медленно произнес:

«Но почему Заратустра иначе говорит с нами, чем с учениками своими?»

Заратустра ответил: «Что же тут удивительного! С горбатыми и говорить приходится по-горбатому».

«Ладно, — ответил горбун, — а с учениками, стало быть, и болтать надо по-школьному.

Только вот почему иначе говорит Заратустра с учениками своими, нежели с самим собой?»

О человеческой мудрости

Страшна не высота, страшен склон! Склон, где взор срывается вниз, а рука взлетает вверх, чтобы ухватиться за что-нибудь. Тогда трепещет сердце от раздвоения воли.

О друзья мои, угадываете ли вы и в моем сердце двойственность воли моей?

Вот он, склон мой — опасная склонность моя: когда взор мой устремляется ввысь, то рука ищет опоры в пустом пространстве, пытаясь держаться за бездну!

За людей цепляется воля моя, цепями связываю я себя с людьми, тогда как влечет меня вверх, к Сверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя.

Вот почему слепо живу я среди людей, так, будто я вовсе не знаю их: чтобы рука моя не утратила совсем веры в опору, в нечто твердое.

Я не знаю вас, люди: как часто эта тьма вокруг меня служила мне утешением!

Я сижу у проезжих ворот, на глазах у всех мошенников, и спрашиваю: кто хочет меня обмануть?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я даю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков.

Ах, если бы опасался я человека, как мог бы он тогда быть якорем для воздушного шара моего? Слишком легко сорвался бы я, увлекаемый вверх и вдаль!

Так уж распорядилось провидение судьбой моей, чтобы без осторожности жил я.

И если тот, кто живет среди людей, не хочет умереть от жажды, он должен научиться пить из всех стаканов; и кто хочет остаться чистым, оставаясь среди людей, должен уметь мыться и грязной водой.

Так говорил я часто сердцу своему, утешая его: «Ничего! Не тужи, старина! Несчастье ускользнуло от тебя; наслаждайся же этим, как счастьем своим!».