Так говорил Заратустра

Я все еще ученый для детей, и для чертополоха, и красных маков. Невинны они даже в злости своей.

Но для овец я уже перестал быть ученым: так угодно судьбе моей — да будет благословенна она!

Ибо правда такова: ушел я из жилища ученых, и еще хлопнул дверью.

Слишком долго сидела голодной душа моя за их столом: не научился я познавать, подобно им, — с той же ловкостью, с какой щелкают орехи.

Свободу люблю я и чистый воздух над свежей землей; лучше я буду спать на воловьих шкурах, чем на их званиях и почестях.

Слишком горяч я и потому сгораю от собственных мыслей: часто захватывает у меня дыхание. И тогда необходимо мне вырваться на простор, прочь из всех этих запыленных комнат.

Но они прохлаждаются в тени: во всем они хотят быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце раскаляет ступени.

Подобно уличным зевакам, что стоят и глазеют на прохожих, ждут и они, и глазеют на мысли, придуманные другими.

Если дотронуться до них, то поднимается пыль, как от мешков с мукой; кто бы мог подумать, что пыль эта — от зерна и золотых даров нивы?

Когда выдают они себя за мудрецов, меня знобит от их ничтожных истин и изречений; и часто мудрость их отдает таким смрадом, словно ее породило болото; и, поистине, я даже слышал уже, как лягушки квакали в ней!

Ловки они, и искусны их пальцы: что моя простота рядом с их изощренностью! Все могут они — шить, вязать, ткать: вот и вяжут они чулки для духа!

Они — прекрасные часовые механизмы: нужно только вовремя заводить их! Тогда они безошибочно показывают время, производя при этом деликатный шум.

Подобно мельницам и ступам, работают они — только успевай бросать в них зерно! Уж они-то сумеют перемолоть его и превратить в белую пыль.

Каждый зорко следит за движением пальцев соседа своего, и не слишком доверяют они друг другу. Изобретательные на маленькие хитрости, они поджидают тех, чье знание прихрамывает, и подстерегают, подобно паукам.

Я видел, с какой осторожностью приготовляют они яд: при этом всегда надевают стеклянные перчатки на пальцы свои.

И в поддельные кости умеют они играть: и играют с таким жаром, что их прошибает потом.

Чужды мы друг другу, и их добродетели мне даже противнее, чем лукавство и фальшивые игральные кости.

И когда я жил среди них, жил я над ними. И за это они не любили меня.

Они и слышать не желают о том, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому между мной и собой, над головами своими, они наложили дерева, земли и мусора.

Так заглушили они шум шагов моих: до сих пор хуже всего меня слышали самые ученые из них.

Все ошибки и слабости людские проложили они между собой и мной: черным полом[8] называется это в их домах.

Но невзирая на это, я со своими мыслями продолжаю ходить поверх их голов; и пожелай я идти путем своих заблуждений, то и тогда оказался бы я выше.

Ибо люди не равны: так гласит справедливость. И то, чего я желаю, они не смеют желать!

Так говорил Заратустра.

О поэтах

«С тех пор, как я лучше знаю тело, — сказал Заратустра одному из учеников своих, — я говорю о духе лишь в переносном смысле; и все „непреходящее“ — тоже всего лишь символ».[9]

«Я уже слышал это от тебя однажды, — отвечал ученик, — и тогда ты еще прибавил: „А поэты слишком много лгут“. Почему сказал ты, что поэты слишком много лгут?»

«Почему? — повторил Заратустра. — Ты спрашиваешь почему? Я не принадлежу к тем, кого можно спросить обо всех их „почему“.

Не вчера началась жизнь моя! Давно уже пережил я основания мнений своих.

Пришлось бы мне быть бочкой памяти, если бы таскал я с собой все свои основания!

Хранить свои мнения — уже и этого слишком много для меня; а сколько птиц уже улетело!

И среди них в голубятне моей есть какая-то залетная, не знакомая мне; она дрожит, когда я кладу на нее свою руку.

Так что же однажды сказал тебе Заратустра? Что поэты слишком много лгут? Но и сам Заратустра — поэт.

Теперь веришь ли ты, что сейчас он сказал правду? Почему веришь?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но тот покачал головой и улыбнулся.

«Вера не делает меня праведным, — сказал он, — тем более вера в меня.

Но положим, кто-нибудь сказал всерьез, что поэты много лгут: он был бы прав — мы слишком много лжем.

Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы лгать.

И кто из нас, поэтов, не разбавлял вина своего? Сколько ядовитых смесей было приготовлено в погребах наших; много там происходило такого, чего нельзя описать.

И поскольку мы мало знаем, нам по душе нищие духом, особенно когда это — молоденькие женщины!

А также падки мы до всего, что вечерами рассказывают старые бабы. Это называем мы в себе вечной женственностью.

И как будто существует некий тайный, особый ход к знанию, который непроходим для тех, кто чему-нибудь учится, то и верим мы в народ и в „мудрость“ его.

А вот то, чему верят все поэты: если, лежа в траве или на уединенном склоне горы, навострить уши, то постигнешь нечто такое, что находится между небом и землей.

И когда на поэтов находят приступы нежности, они убеждены, что сама природа влюблена в них.