Так говорил Каганович

— Мы с ним часто спорили. Допустим, распределяем автомашины. Он поддерживал меня, но ведь он Предсовнаркома, надо дать другому, третьему. Я потом был первым заместителем Предсовмина, знаю, что это такое… Я понимаю, что трудно распределять, а я требую для себя побольше. Я был производственником, хозяином. Резервы накапливал. Я резервы держал в руках. На этой почве у нас были споры. Только на этой почве, на деловой. Разве можно считать деловые споры за недружелюбие? Это глупость. У Серго были еще большие споры с Молотовым.

— Молотов рассказывал, как они дрались с Серго. Бухарин мирил их.

— Это он рассказывал? Я удивляюсь, что он рассказывал. У меня не доходило до таких споров…

— А где вы живете? — интересуется Каганович.

— Возле метро «Проспект мира».

— Ближе к Сухаревской, — замечает Каганович. — Квартира трехкомнатная? Живете вместе? Теперь сынам нужна квартира скоро. Вот, между прочим, к вопросам о трудностях. Забывают люди, что у нас молодое поколение растет. Получили муж и жена трехкомнатную квартиру.

через двадцать лет вырос сын, женился, привел жену. Куда деваться?

Ваш Союз писателей РСФСР помещается в бывшем управлении геологии. Там Губкин работал. Я как бывший наркомтяжпром приезжал туда, в управление геологии. Скажите Михалкову, что он сидит в кабинете Губкина, куда Каганович как наркомтяжпром приезжал…

— Я хочу вас сфотографировать, — говорю Лазарю Моисеевичу.

— Надо было до разговора…

Я все-таки сделал несколько снимков, хоть Каганович говорил, что неважно себя чувствует, но основная причина, по-моему, заключалась в том, что он был в домашнем халате.

— В Узбекистане, когда я там работал, — говорит Каганович, — приехал в двадцатом году в деревню, в кишлак, там собрались узбеки. Снимает один фотограф, я вижу, что у него пленок нет. А эти самые узбеки просят снимать. Я говорю: «У вас же пленок нет!» Фотограф отвечает: «А им все равно!»

У меня научный оптимизм

— Я хочу спросить вас, — продолжает Каганович, — если бы я решился в том духе, в каком я с вами говорил, продиктовать с ходу, вы бы помогли?

— Конечно, — я продолжаю снимать.

— Я думаю, может пиджак ему надеть? — спрашивает Мая Лазаревна.

— Домашняя обстановка, человек отдыхает, — говорю я.

— Поговорили мы здорово сегодня, — замечает Каганович.

— По одному моменту у меня все равно сомнения есть.

— Но нужно быть оптимистом, — говорит Каганович.

— Я по природе оптимист.

— Необходимо быть научным оптимистом, — добавляет Каганович. — Все дело заключается в том, что у меня научный оптимизм. Я допускаю даже, паче чаяния, что-либо может такое случиться, но все равно, как ни крути, новая социально-экономическая формация общества обязательно придет на смену капитализму.

— Но это можно было сделать с меньшими потерями.

— Безусловно. Безусловно. С меньшими потерями, чем сделано… Я верю в социализм в нашей стране, даже, если будет зигзаг.

— Зигзаг уже идет.

— Зигзаг идет, между прочим, тусклый и довольно несильный. Много шуму из ничего.

— Можно было идти по пути Андропова: дисциплина, отвечай за свое дело, работай честно.

А даже сахару не стало

— Я вам скажу, у Андропова не было собственных концепций. Он начинал щупать. Все щупал. И эти щупали. У Маркса есть замечательное сравнение: пчела от архитектора отличается тем, что пчела интуитивно, инстинктивно делает свои соты, а архитектор строит по плану. А эти строили, как пчела, интуитивно, но пчела дала и мед, и соты, а эти дали не соты и не мед, а даже сахару не стало! Вот в чем разница.

Не было плана, не думали о нем. Если предположить, что люди затевали такой поворот в вопросах частной собственности, в вопросах многопартийности и прочее и для этого обстреляли Сталина и сталинский период, то это черт-те знает, что!

— Они взялись за Сталина, чтоб Ленина уничтожить.

— Это черт-те знает что! Одну минуточку. Но тогда надо предположить другое: они сами не знали, что дело дойдет до опровержения Ленина, до опровержения Маркса — с опровержения Сталина…

— Все они знали. Что, они такие глупые?

— Тогда можно предположить черт его знает что! Я не предполагаю. Если это спланированная акция, задуманная до конца, то это страшное дело, это уже невозможно.

— Вот признаки этого, — говорю я. — Умирает Сталин в пятьдесят третьем году. В пятьдесят шестом году империализм щупает нас в Венгрии. Не вышло. Мне кажется, они тогда начали. Пощупали нас в Польше. Потом в Чехословакии. Не вышло. Сейчас они почувствовали слабину, такой момент настал, когда они могут реставрировать у нас капитализм.

У меня сомнение очень большое.

— Это страшное сомнение.

— Страшное сомнение. И не у меня одного.

— Страшное сомнение, — Каганович заметно расстроился и задумался.

— Смотрите, как Горбачева Запад хвалит. И Буш, и Тэтчер. Не знают, какую премию дать. Ваше руководство за этим следило очень внимательно. Были перегибы, невинные жертвы, но зато у вас не было пятой колонны, не было Горбачевых, Яковлевых.

— Это может сыграть роль.