Так далеко, так близко…

— Видишь ли, Вив, — собрался он наконец, — я и сам не знаю, почему. — Он опять покачал головой. — Нет, я вру! — воскликнул он. — Я — лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

— Но теперь ты — глава семьи. Не я, — запротестовала я.

— А ты — журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

— С ними могла бы поговорить Люциана. Все‑таки она — дочь Себастьяна.

— А ты — бывшая жена, — выпалил он.

— О, Джек, прошу тебя.

— Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной‑то едва может говорить, не то что с этими из «Нью‑Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

— Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. — повторяю я.

Уже в детстве — ведь мы росли вместе — Люциана вечно куда‑то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что‑либо делать или она сталкивалась с какими‑нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно — она мастерски плела небылицы. Ее отец как‑то сказал мне, что Люциана — самая искусная лгунья из всех, известных ему.

— Как насчет выпить? — спросил Джек, вклиниваясь в мои размышления о его единокровной сестре.

— Да, конечно! — вскочила я. — Какая же я невоспитанная! Что ты будешь пить? Скотч, как обычно? Или стакан вина?

— Пожалуй, Вивьен, все‑таки виски.

Я подошла к столу у двери, старинному, в грегорианском стиле, на котором стояли бутылки и ведерко со льдом, налила ему виски, себе, в виде исключения, водку и принесла все это к камину. Подав ему стакан, я снова села.

Он пробормотал «спасибо», отхлебнул янтарного цвета напиток и так и остался стоять, размышляя и сжимая стакан в ладонях.

— Ужасный был день, — сказала я. — Давно не припомню такого. Я никак не привыкну к мысли, что Себастьяна нет. Мне все время кажется, что сейчас он войдет.

Джек ничего не ответил, и отхлебывал виски, покачиваясь на каблуках.

Я наблюдала за ним, глядя поверх своего стакана, и думала о том, что он совершенно бесчувственный и лишенный сострадания человек. Во мне разгорался гнев. Он — он так холоден, холоден, как айсберг! В этот момент я ненавидела его, как иногда могла ненавидеть только в детстве. Его отца нашли сегодня мертвым. Умершим при странных обстоятельствах. А он держится так, будто ничего не случилось. И конечно, нет и намека на то, что у него горе. Меня поразила противоестественность этого, пусть даже между отцом и сыном никогда не было особой близости. Я же, погруженная в печаль, весь день пребывала в отчаянии, с трудом сдерживала слезы. Я оплакивала Себастьяна и еще долго буду его оплакивать.

Неожиданно Джек сказал:

— Труп увезли.

Я вздрогнула, услышав это:

— Ты хочешь сказать, что полиция забрала тело?

— Угу, — коротко ответил он.

— В Фармингтон? Для вскрытия?

— Точно.

— Я не выношу тебя такого! — воскликнула я, сама удивившись резкости своего голоса.

— Какого, лапочка?

— Ради Бога, перестань, ты знаешь, о чем я. Ты весь такой бесстрастный, циничный, жестокий. Наполовину это притворство. Меня не обманешь. Я знаю тебя на протяжении большей части твоей жизни, и моей тоже.

Он безразлично пожал плечами, осушил свой стакан, подошел к столу и налил себе еще. Вернувшись к камину, он продолжил:

— Этот детектив. Кеннелли, сказал, что завтра они вернут тело.

— Так скоро?

Он кивнул.

— Очевидно, медицинский эксперт успеет произвести вскрытие утром. Что ему нужно? Извлечь ткани и органы да взять образцы крови и мозга, и…

Содрогнувшись, я закричала:

— Хватит! Ты говоришь о Себастьяне! О своем отце! Неужели у тебя нет к нему ни малейшего уважения? Уважения хотя бы к мертвому?

Он как‑то странно посмотрел на меня и промолчал.

А я продолжала.

— Если ты к нему ничего не испытываешь, это твое дело. Но запомни — я‑то испытываю. И я не позволю тебе говорить о нем так безжалостно и цинично!

Не обращая внимания на мои слова, Джек сказал:

— Похороны можно назначить на конец недели.

— В Корнуэлле, — прошептала я, стараясь говорить помягче. — Он как‑то сказал, что хочет быть похороненным в Корнуэлле.

— А как насчет поминальной службы, Вив? Она будет? И если да, то где? И, что важнее, когда? — И добавил с гримасой: — Надо бы поскорее. Мне необходимо быть во Франции.

Я опять вся закипела от его слов, но взяла себя в руки. Сдерживаясь изо всех сил, я ответила спокойно:

— В Нью‑Йорке. Я думаю, это самое подходящее место.

— Где именно?

— В церкви св. Иоанна Богослова, — предложила я. — Как ты думаешь?

— Как скажешь. — Джек плюхнулся в кресло у камина и очень долго смотрел на меня, о чем‑то размышляя.

— Ну нет! — сказала я, почуяв, о чем он думает. — Ну нет, Джек. Ты намерен повесить на меня все хлопоты с похоронами и отпеванием. Это должен организовать ты. Ты и Люциана.

— Ты хоть поможешь нам, а?