Так было. Бертильон 166

— Об этом и речи быть не может. — Седрон зажег сигару. — Я звонил туда сегодня перед тем, как выйти из дому: Капитолий окружен полицией. К тому же я еще плохо себя чувствую и на такие трюки не гожусь.

— По правде говоря, я не могу себе представить, как ты сюда приехал после такой операции, — сказал Вейтиа.

— А ты что хочешь — чтобы я оставался дома и чтоб меня забрали?

— Как знать, может, они уже идут за нами сюда, — задумчиво сказал Санчес Эрринг.

— Не думаю, — сказал Маркес, — методы, какими Батиста совершил переворот, говорят о том, что он не хочет крови.

— Но стоит ему натолкнуться на сопротивление, как он ожесточится, — сказал Санчес Эрринг, — и именно поэтому меня беспокоит, что президент отправился возглавить войска, которые остались ему верны. Ведь совершенно ясно, сеньоры, что у нас только два пути: изгнание или соглашение. Власть перешла в другие руки, и назад дороги нет.

— А если Прио поднимет центральные провинции страны? Тебе не кажется, что это может напугать Батисту и он сдастся? — спросил Маркес.

— Видно, что не знаешь ты Батисту, — ответил Санчес.

— Ну, что там с кофе? — спросил Вейтиа.

— Пойду посмотрю, — сказал Седрон.

В кухне Ритика кончала процеживать кофе.

— Помоги-ка мне расставить чашки, — сказала она вошедшему Седрону.

Сенатор открыл деревянный шкафчик и, вынув маленький позолоченный поднос, поставил на него четыре крошечные чашечки.

— Габриэль, я только что говорила со своим двоюродным братом Майито, лейтенантом…

— Он был здесь?

— Да нет, по телефону.

— Ты сказала ему, что я тут?

— Нет. Он говорит, что в «Колумбии» полным-полно народу. Он говорит, что все там, все разговаривают с Батистой, все переходят на его сторону. Почему же ты не идешь?

— Ты что, с ума сошла? А долг перед партией?! Да и положение еще неясно, все еще может перемениться.

— Послушайся моего совета. Пошли ты всех этих к чертям, а сам иди в «Колумбию».

— Нет, нет, все не так, как ты думаешь. И потом, разве ты не понимаешь, что они ничуть не меньше меня хотят найти выход.

Некоторое время студенты глядели на него с участием и некоторой жалостью: в конце концов, несмотря на все его недостатки — и как политического деятеля, и как человека, — он представляет гражданскую власть, все те институты, которые следует защищать всегда. «Мы на вашей стороне, президент, потому что мы на стороне конституции, на стороне закона. И если вы намерены сопротивляться, можете рассчитывать на нас».

Даскаль открыл глаза и посмотрел на свои часы, лежавшие на ночном столике. Потом принял душ и надел гуайяберу. В этом году он первый раз надевал ее — уже было достаточно жарко.

Был понедельник, и потому газет не приносили; пока готовили завтрак, Даскаль разглядывал фотографии в каком-то старом журнале.

Фина вышла из кухни, неся дымящуюся чашку кофе с молоком.

— Сеньор слышал? Говорят, Батиста занял «Колумбию».

— Не обращай внимания, Фина. Это болтовня. Вечно что-нибудь болтают.

— Нет, сеньор, это правда. Когда я ехала сюда в автобусе, то видела, что у участков полно полицейских. Кругом волнение. Все говорят, что Батиста сделал переворот.

Даскаль включил радио: все станции передавали музыку. Вместо утренних известий гуарачи и дансоны.

— А старики встали?

— Нет еще.

Даскаль постучался к ним в комнату. Из-за двери раздался чуть хриплый отцовский голос: «Кто там, что такое?»

— Это я, папа. Говорят, Батиста совершил государственный переворот.

Скрипнула сетка кровати, и вышел отец, накинувший на плечи халат.

— Неужели это правда?

— Не знаю, по радио не передают утренних известий.

Даскаль позвонил Марии дель Кармен.

— Мария, это правда?

— Да. Папе сказали на рассвете, и он ушел.

— Что же теперь будет?

— Не знаю. Никто ничего не знает. У нас телефон обрывают — все задают тот же вопрос.

Даскаль позвонил Маркосу Мальгору. Его мать, всхлипывая, ответила, что Маркос рано утром ушел в университет.

Даскаль повесил трубку и поплел к дверям.

— Ты куда, Луис? Не стоит сегодня выходить.

— Я только на минутку в университет.

«В «Колумбии» на каждом мосту разместили по двадцать пять солдат под началом офицера. У каждого — ручной пулемет. По обе стороны от входа — по станковому пулемету и расчету из пяти солдат. Позже охрану еще усилили.