Так было…

Мать сразу узнала Натана. Старая Рахиль закричала, схватилась за волосы и рухнула на землю. Брат поднял мать, но не понял, что с ней случилось, — он не заметил Натана. Рахиль была одета так же, как в тот вечер, когда они решали уезжать из варшавского гетто. То же черное платье с тонкими кружевами у ворота, медальон на груди и большой черепаховый гребень.

Натан и сам едва устоял на ногах. Если бы не Комка, Натан бы упал, а это в лагере равносильно смерти. Вахтманы строго соблюдали инструкцию — больных отправлять в лазарет. Это то же, что баня, но там убивали проще, быстрее, — всех, кто не в силах был пройти по Химмельфартштрассе. Ставили к яме и стреляли в затылок.

Как ни пытался Натан взять себя в руки, вахтман все же заметил, что он побледнел и бессильно опирается на руку Комки.

— Заболел?

— Нет, нет! Что вы, господин вахтман. — Комка ответил за Ройзмана.

Неимоверным напряжением сил Натан заставил себя поднять выпавший из рук чемодан и ушел собирать ценные вещи на другой конец площади.

Иногда из рабочей команды выделяли людей «на сцену» — на бутафорскую платформу к приходу поездов. Люди изображали сторожей, буфетчиков, телеграфистов. Ходил на сцену и Ройзман. Как-то раз он изображал станционного сторожа. В белом фартуке, с метлой в руках, в фуражке с железнодорожной кокардой он выходил к прибытию поездов, мел платформу и ждал следующего эшелона. В тот день поезда прибывали с запада. Из Австрии, Венгрии, из Праги евреев привозили в классных пассажирских вагонах. Только с востока — из России и Польши — доставляли в товарных.

Как всегда, суетились эсэсовцы, гремела музыка, на перрон выходил мнимый дежурный по станции, а по перрону расхаживал унтерштурмфюрер Курт — помощник лагерного коменданта.

Из вагона с маленьким чемоданчиком вышла пожилая, элегантно одетая женщина. Она оглянулась по сторонам, увидела Курта и обратилась к нему. Разговор происходил у телефонной будки, рядом с «буфетом», подле которого стоял Ройзман. Он слышал каждое слово происходившего разговора.

— Простите, господин офицер, — опросила женщина, — к кому я могу обратиться?

— Чем могу вам служить? — Курт был галантен и вежлив.

— Я сестра профессора Фройнда. Зигмунда Фройнда — известного австрийского психиатра. Меня ошибочно выслали из Вены. Вот мои документы. — Женщина порылась в сумочке и протянула бумаги эсэсовцу. — Я понимаю, ошибку сразу исправить трудно, но нельзя ли пока использовать меня по специальности. Физическая работа мне не по силам. Помогите мне!

Курт прочитал документы и так же галантно ответил:

— Вы правы, мадам. Здесь какое-то недоразумение… Выселять из Вены вас никто не имел права. Но не огорчайтесь. Следующим поездом вы сможете поехать домой. Сдайте пока на хранение вещи, примите душ. Вы успеете все это сделать…

— Я могу обойтись и без душа.

— Простите, но без санитарной справки вас отсюда не выпустят. Вы успеете. Вот смотрите…

Курт подвел женщину к расписанию поездов.

— Вам нужно на Прагу. Советую ехать экспрессом. Он идет позже, но им гораздо удобнее ехать. Вещи можете оставить здесь. К вашему возвращению документы будут готовы…

Полная благодарности, покоренная галантностью Курта, сестра венского профессора ушла принимать душ…

Обратно она не вернулась. Курт глянул ей вслед, и по лицу его скользнула жестокая улыбка. Он повернулся на каблуках и пошел в противоположную сторону платформы. Желтый чемоданчик стоял под щитом с расписанием поездов, которые никогда здесь не проходили. К треблинскому лагерю подходила железнодорожная ветка — тупик. Вся эта жуткая бутафория нужна была убийцам, чтобы их жертвы не встревожились раньше времени.

Ройзман отнес чемодан в лагерь.

После дежурства «на сцене» Ройзман рассказал Комке обо всем, что он видел и слышал.

— Запомни и это, Натан. А теперь иди сортировать вещи.

2

Обычно во второй половине дня «гольд-юден» приходили в дощатый, потускневший от копоти, ядовито-зеленый барак разбирать ценности. Содержимое чемоданов вываливали на длинный стол в общую кучу, и тогда приступали к работе оценщики и сортировщики. Здесь сидели рядом варшавские ювелиры, амстердамские гранильщики алмазов, граверы, часовщики. Перед ними лежали несметные богатства. Комендант требовал точного учета. Часовщики раскрывали крышки часов и через лупы, зажатые, как монокли, в орбитах глаз, рассматривали механизмы. Отбирали лучшие, наиболее ценные. Ювелиры взвешивали золото. Граверы уничтожали следы, которые могли напомнить недавних владельцев ценностей, — зачищали, стирали монограммы, надписи, инициалы. Потом составляли описи, паковали… Это было наиболее спокойное время — вахтманы не заходили, значит, никто не избивал заключенных. Когда наступал вечер, над столом вспыхивали лампы в больших круглых колпаках. Работали до тех пор, пока на столе не оставалось ни одной неоцененной вещи.