Тайный сыск генерала де Витта

Собаньская как бы воплощала лаконично выраженный Пушкиным образ «кокетки богомольной». Её письма к приятельницам, к Бенкендорфу полны ханжества. Даже в коротенькой записке к Пушкину упоминается обедня (месса), которая ломает её планы на день. Пушкин в своем письме вспоминает, как она его «обратила в католичество». Выражаясь её языком, говорит он о «душах, ищущих друг друга в беспредельной вечности», но не выдерживает.

Из черновика письма поэта к Каролине: «Сегодня — девятая годовщина дня, когда я увидел вас в первый раз… Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что моё существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами, всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не умел насытиться. Рано или поздно мне придется всё бросить и пасть к вашим ногам».

Заметим, что эти строки писались незадолго до женитьбы на Гончаровой, которой Пушкин, казалось, был тогда полностью поглощен. Неотправленное письмо представляется мне отчаянной попыткой разбудить сердце красавицы. Нам неизвестно, имело ли место личное объяснение Пушкина с Собаньской; вполне возможно, что имело. Именно поэтому поэт и не отправил письмо, необходимость в котором отпала сама собой. При встрече Каролина, судя по всему, в очередной раз уведомила Пушкина, что не питает к нему никаких чувств, а любит только де Витта.

Интересно узнать: а как относился к ухаживаниям поэта за красавицей сам де Витт? Увы, никаких документальных свидетельств тому не сохранилось. Однако острый на язык Пушкин нигде ни разу не позволил себе плохо отозваться о де Витте. А это может служить косвенным доказательством того, что никаких недоразумений между ними не возникало. Думается, что генерал ухаживания поэта за своей супругой всерьез не воспринимал, опасным соперником не считал, так как был уверен в верности Каролины, а потому и не препятствовал её общению с Пушкиным, видя в этом лишь разнообразие её времяпровождения.

В течение февраля, по-видимому, окончательно стала ясной невозможность близости между Пушкиным и Собаньской. 4 марта Пушкин стремительно уехал из Петербурга в Москву — свататься к Наталье Гончаровой. В сватовстве поэта решающую роль, возможно, сыграло сознание необходимости жениться. На смену рассеянной жизни пришло желание создать семью. Возможно, в чём-то этот шаг был ускорен и обидой на Каролину.

Вот как видится таинственная связь Пушкина с Собаньской современному пушкиноведу В. Аринину: «Конечно, Пушкин не предполагал, что она (Собаньская. — В.Ш.) являлась агентом Третьего отделения и вела слежку за ним. Но нечто тёмное, двойное он чувствовал в ней, и это влекло её к нему. “Демоническая женщина вызывала в нём демонические чувства”. Встречи с сатаною гению не избежать. Так было у Байрона, так было у Гете, так и у Пушкина. Но все же Пушкин, знавший моменты прельщения и падения, в конечном счете отверг сатану…»

Думается, что все же В. Аринин перегибает палку относительно связи Собаньской с некими темными силами, но то, что эта женщина действительно была роковой для многих мужских сердец, никакому сомнению не подлежит.

Уже через неделю после помолвки Пушкин пишет в своем дневнике не слишком радостно: «Участь моя решена. Я женюсь». Письма его к друзьям о предстоящем браке тоже грустны.

«Милый мой, — пишет он Плетневу 31 августа 1830 года, — расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет игрока. Дела будущей тёщи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и её матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я и не несчастлив, по крайней мере, не счастлив… Чорт меня догадал бредить о счастьи, как будто я для него создан».

А за неделю до свадьбы поэт вновь писал приятелю своей юности Кривцову: «… я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».