Тайный агент. На взгляд Запада

Час спустя мистер Верлок, сидевший за прилавком, поднял взгляд от газеты, которую читал или в которую, во всяком случае, смотрел, и (дребезжание дверного колокольчика еще не утихло) увидел, как Уинни, его жена, входит в дверь и пересекает лавку, направляясь наверх, а следом за нею идет Стиви, его шурин. Вид жены был приятен мистеру Верлоку. К жене он был неравнодушен. А вот шурин — поскольку в последнее время завеса угрюмой задумчивости отделяла мистера Верлока от чувственного мира — как-то оставался вне его восприятия. Ни слова не говоря, он проводил жену оцепеневшим взглядом — так смотрят на призраков. Дома он говорил хрипловато и негромко, но сегодня его голос не был слышен вовсе. Не был услышан он и за ужином, к которому мистер Верлок был приглашен супругой по обыкновению кратко: «Адольф». Он принялся есть с некоторой неуверенностью, не сняв шляпы — только сдвинув ее далеко на затылок. Эта привычка, придававшая неуклонной верности мистера Верлока домашнему очагу оттенок какого-то бесцеремонного непостоянства, не указывала на склонность к прогулкам, но была следствием частого посещения иностранных кафе. Дважды, услышав надтреснутый колокольчик, он молча подымался, уходил в лавку и так же молча возвращался. Во время его отлучек миссис Верлок, остро осознававшая возникшую справа от нее пустоту, чувствовала, как сильно ей не хватает матери, и с каменным выражением лица смотрела перед собой; по той же самой причине и Стиви беспрерывно шаркал ногами, как будто пол под столом вдруг сделался слишком горяч. Но когда, возвращаясь, мистер Верлок, как само воплощение молчания, садился на свое место, взгляд миссис Верлок слегка менялся, а Стиви прекращал шаркать ногами, поскольку робел и благоговел перед мужем сестры. Он взирал на него с почтительным сопереживанием. Мистер Верлок пребывал в печали. Сестра Уинни разъяснила в омнибусе, что мистеру Верлоку сейчас грустно и его нельзя беспокоить. Гневливость отца, раздражительность снимавших комнаты джентльменов и предрасположенность мистера Верлока к неумеренной печали были главными инструментами самообуздания Стиви. Все эти эмоции легко было вызвать, но не всегда легко понять, однако печаль мистера Верлока оказывала наибольшее нравственное воздействие, поскольку мистер Верлок был добр. Этот этический факт был твердо установлен, воздвигнут на незыблемом основании и освящен матерью и сестрой Стиви — за спиною мистера Верлока и по причинам, не имевшим ничего общего с отвлеченной моралью. Сам мистер Верлок даже не подозревал об этом. Простая справедливость требует сказать, что он понятия не имел о том, что кажется Стиви добрым. Но это было так. Он даже был единственным известным Стиви добрым мужчиной, поскольку снимавшие комнаты джентльмены слишком часто менялись и были слишком далеки от Стиви, чтобы что-нибудь, кроме их обуви, могло ему запомниться, а дисциплинарные мерьг его отца оказались такими, что у матери и сестры язык бы не повернулся развивать перед жертвой этих мер теорию о порождающей их доброте. Это было бы слишком жестоко. Да Стиви мог бы и не поверить, пожалуй. Вере же в мистера Верлока ничто не препятствовало. Мистер Верлок был очевидно, но таинственно добр. А печаль доброго человека исполнена августейшего величия.

Стиви с почтительным сочувствием поглядывал на своего зятя. Мистер Верлок пребывал в печали. Брат Уинни никогда не чувствовал себя столь близко причастным таинству доброты этого человека. Его печаль была понятна. Стиви и сам пребывал в печали. В большой печали. Такой же самой печали. И, вспомнив о своих тяжелых впечатлениях, Стиви шаркнул под столом ногами. Его эмоции часто сопровождались телодвижениями.

— Не ерзай за столом, милый, — мягко и внушительно произнесла миссис Верлок; затем, повернувшись к мужу, спросила умело подобранным благодаря врожденному такту безразличным тоном: — Ты сегодня пойдешь куда-нибудь?