Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Тогда и дрогнул Петербург. И с той поры весело кружился на Коленкуровых балах. А чтобы пресечь слухи об участии в злополучной казни, говорят, предъявил маркиз Александру документы, полностью будто обеляющие его роль в сем печальном происшествии.

Правда, особо злые языки не переставали утверждать, что-де свой своего покрыл. Намек был многим понятен: один — соучастник бурбонской казни, другой — убийства венценосного отца.

Как бы там ни было, а сошлись посол Франции и российский государь — ближе некуда. На приемах и парадах место ему — первое. Приглашения к обеду — всенепременные. И ежели вдруг не появлялся день-другой, туг же записочка, собственноручно, в нетерпении, набросанная: «Мне досадно было узнать, милый Арман, что вы все еще хвораете. Жду вас, как только почувствуете себя лучше». Или такое послание, например, отправлялось с гонцом: «Доставьте мне удовольствие, генерал, прийти ко мне через полчаса во фраке. Я имею сообщить вам нечто довольно интересное. А.»

Те же злые языки, сплетничая об очень уж близких отношениях российского генерала и французского посла, ехидно заключали: скоро он, Бонапартов ставленник, и указы для России начнет писать! А почему бы и нет? Ибо кто-то уверял, что сам слышал, как Александр Павлович однажды сказал Коленкуру:

— У нас с вами, милый Арман, настолько много общего в мыслях, что я подчас теряюсь — где мои, а где ваши слова. Иногда даже, оставаясь один, я вдруг ловлю себя на мысли: как мне вас в данную минуту не хватает! А что если между моим дворцом и вашей дачей в Царском Селе провести телеграф, чтобы нам с вами постоянно общаться?

Как бы там ни было, а повелось: каждый свой день император уже и не мог начать без того, чтобы не увидеться с родственною душою.

Нынче в основе свидания тоже лежала не просто любезность, перешедшая в привычку. Коленкура следовало сделать свидетелем и участником акта, который недавно втайне задумал, а ныне решил как бы невзначай, а в то же время и весьма пышно, представить Александр Павлович.

— Месье Чернышев? — улыбаясь, посол франции вдохновенно пожал руку новому знакомому. — Да, я помню вопрос моего императора о вас. Знаю и о его расположении к вам. И хочу уверить: у Наполеона прекрасная память. Того, кто произведет на него впечатление в первую же встречу, он запоминает навсегда.

И тут же — с полупоклоном к Александру:

— Однако в дружеском расположении моего императора к месье Чернышеву я в первую очередь, ваше величество, усматриваю знак высочайшего уважения и любви его величества к вам, императору великой России. И — свидетельство удивительной, ваше императорское величество, способности вашей подбирать себе таких одаренных и на редкость преданных и исполнительных помощников, как наш юный друг.

Александр Павлович подарил послу одну из своих ангельских улыбок и тут же обратился к Чернышеву;

— Штабс-ротмистр! Вам уже, разумеется, известно, что Австрия вступила в войну с доблестными французскими войсками. Россия предпринимала все усилия, чтобы убедить австрийское правительство не прибегать к крайним и, увы, не могущим принести положительных результатов мерам. Но, как видим, никакие резоны не подействовали. Остался единственный аргумент — сила. Потому я, исходя из обязательств долга и высокого чувства дружбы по отношению к союзной Франции, отдал приказание — перейти границу Австрии и соединенными силами наказать того, кто нарушил мир.

Вступление получилось длинным, каким-то обтекаемо-вязким, слишком уж выставляющим напоказ верноподданническую роль России в этой неприятной для русского императора истории. Потому и речь вышла такою — скорее официальной, нежели искренней.

Однако главный смысл все же заключался не в словах. Они были как бы оболочкой, своеобразной конфетной оберткой, в которую и должно быть заключено самое существенное. Именно то, что без этой обертки выглядело бы не сладкой, а горькой пилюлей.

— Меж тем, чтобы собраться и выступить в поход армии, мною отряжаемой, — поворот всем корпусом к Коленкуру, — необходимо, естественно, время. Но Россия должна быть именно теперь, в сей исторический момент, там, где союзные французские войска уже проявляют свою невиданную воинскую храбрость. Потому я хочу немедленно направить в вашу главную квартиру своего представителя. Пусть русский мундир появится во французском генеральном штабе как неопровержимое свидетельство нашего союза. И для этой высокой чести я, господин посол, не нахожу никого достойнее, чем кавалергард Чернышев, не однажды милостиво принятый моим августейшим братом императором Наполеоном.

— Лучшего выбора, ваше величество, смею заметить, вы не смогли бы сделать, — отступил на шаг и чуть изогнулся в полупоклоне посол.

Главное было произнесено. Тем не менее Александр Павлович заметил, что сказанному все же не хватает чего-то самого необходимого, что продемонстрировало бы другу Арману всю глубину его, императора, волнений, всю гамму чувств его чистой и светлой души. И он, как всегда, безукоризненно легко и естественно нашел те слова, которые наиболее приличествовали моменту.