Тайны Нельской башни

Так или иначе, из толпы в адрес и одного, и другого неслись одни и те же глухие проклятия – их боялись и ненавидели в равной мере.

Но вскоре, словно волшебный лучик рассеял эту тучу страха и ненависти, настроение людей заметно улучшилось; вновь раздались приветственные возгласы – народу явилась та, ради которой, казалось, и звучали все эти колокола и фанфары, ради которой взошло весеннее солнце, ради которой развевались знамена, та единственная, кому были готовы подарить свою любовь двести тысяч парижан – королева, Маргарита Бургундская.

III. Монфокон

Огромные подмостки. Король уселся в стоявшее под навесом большое позолоченное кресло. У основания подмостков столпилась стража. Нещадно палит солнце; народ, вечный зритель подобных пышных мизансцен, возбужден – его ждет грандиозное зрелище, красочное и величественное!

Принцессы остались в повозке, немного впереди подмостков.

Меловой холм искрится золотом, сталью, украшениями, драгоценностями… и на все это великолепие отбрасывает свою чудовищную тень виселица…

Да какая!.. Огромная каменная площадка, на которой высились шестнадцать громадных столбов, поддерживающих три яруса мощных брусьев с болтающимися на них цепями.

Вся эта конструкция заключала в себе невероятное нагромождение «окон» и «ячеек», в которых одновременно могли висеть до сотни приговоренных; это походило на ужасный сон, и Ангерран де Мариньи улыбался сему сну, созданному из строительного камня и железа. Улыбался, пересчитывая нити этой гигантской паутины.

А Карл де Валуа взирал на смиренно склонившегося перед королем первого министра с завистью. Карл де Валуа задыхался от ярости перед этим новым триумфом своего соперника.

– Вот, сир, – говорил Ангерран де Мариньи, – что я построил во славу и ради безопасности вашего выдающегося отца, и, смею вас заверить, все это не стоило государственной казне ни одного денье. Эта виселица, – добавил он с широким жестом, – возведена исключительно на мои скромные средства. То, что я хотел преподнести отцу, я отдаю сыну и буду очень счастлив, если мой король останется доволен моим усердием.

– Слава Богу! – вскричал Людовик X. – Вы верный слуга, а эта виселица воистину прекрасна.

Толпа приветствовала Мариньи гулом восхищения, и тот смерил Валуа уничижительным взглядом.

Последний заскрежетал зубами и вытер капли пота, выступившие на лбу от снедавшей его ненависти.

В этот момент какой-то человек, коему удалось взобраться на подмостки, пробился к графу де Валуа и коснулся его руки. Откинув полу плаща, он показал графу нечто… ларчик, который поспешил приоткрыть, после чего шепнул несколько слов на ухо.

Валуа, схватив ларчик, распрямился во весь рост, устремил пылающий радостью взгляд на Мариньи и прошептал едва слышно:

– Вот ты и попался!.. Теперь я раздавлю тебя как клопа!

Парижский прево, видя, что король начинает скучать, подал знак палачу кончать с тем, кого должны были повесить.

Каплюш, заплечных дел мастер, подошел к приговоренному.

В этот смертный час бедняга в последний раз поднял глаза на Валуа, и тот побледнел.

– Дайте мне слово! – громко выкрикнул приговоренный.

Граф вздрогнул.

Но в эту секунду, когда все замолчали, чтобы услышать, что желает сказать смертник, кто-то в толпе трижды настойчиво протрубил в рог.

Все – король, королева, принцессы, придворные, стража, палач – все повернулись в ту сторону, откуда шел звук, и увидели группу из двадцати всадников, во главе которых находились трое юношей с гордыми лицами.

– Пресвятая Дева! – побледнев от ярости, Людовик X вскочил на ноги. – Это кто еще смеет трубить в нашем присутствии?

– Я! – произнес раскатистый голос.

– Ты? И кто же ты такой?

– Тот, кто требует правосудия. Правосудия над Ангерраном де Мариньи.

При этих словах по толпе прокатился глухой гул – гул ненависти, выражение людского отчаяния.

– Да, сир! Правосудия! Правосудия!

– Сир, – прошептал Валуа на ухо племяннику, – глас народа – глас Божий, прислушайтесь к нему.

И граф отступил назад, тогда как Мариньи, бледный как смерть, уставился на грозных всадников так, словно увидел призраков.

– Что ж, посмотрим, сколь далеко зайдет их дерзость, – промолвил Людовик X. – Твое имя! – добавил он резко.

– Жан Буридан!.. Готье, Филипп, ну же, говорите!

– Я, Готье д’Онэ, – произнес всадник, державшийся по правую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в смерти моих отца и матери, и заявляю, что если не добьюсь для него правосудия, то расправлюсь с ним лично!

– Подтверждаю его слова! – вскричал Буридан.

– Я, Филипп д’Онэ, – сказал всадник, державшийся по левую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в попытке убить нас – меня и брата, – вероломно завладеть всем нашим имуществом и заявляю, что если не добьюсь над ним правосудия, то расправлюсь с ним лично!

– Готов подтвердить и эти слова! – воскликнул Буридан.

И тотчас же, среди повисшего над холмом изумленного молчания, продолжал: