Тайны древних цивилизаций. Том 1

С одной стороны, надо быть как-то настроенным на восприятие всей жизни народа, в данном случае Сибири, включая этнографию, историю, мифы. А без этого – ну что такое археолог, для чего бесконечно описывать черепки, классифицировать? Надо быть настроенным на понимание существа какого-то – чем живут старики в глухой деревне, даже природу понять – то, что для нас нелепость, для них почему-то нормально. А почему? Представляете, чтобы понять людей, надо иногда там, в тайге, уйти в леса, остаться одному. Вне этого понять невозможно. Для меня важным было узнать что-то большее, чем дают черепки. Поэтому раскопки не были для меня главным. То, что я накапывал в экспедиции, конечно, заставляло что-то пересматривать, но на систему воззрений это не влияло. А влияло все вкупе. А когда я приезжал сюда после экспедиций, здесь была совершенно другая атмосфера, и мне было очень трудно адаптироваться к академической жизни, всякий раз это долгая адаптация.

А другая сторона – в институте меня, конечно, чудаком считали, и многие вещи только сейчас печатать начинают. Но мне повезло: мой научный руководитель Валерий Николаевич Чернецов был необычным человеком, его считали шаманом, и довольно сильным. Я был комсомольцем, когда попал к нему в экспедицию в первый раз, и еще не был связан с археологией. Он погружал нас в какую-то другую реальность. Все его рассказы, что с ним было, случалось, – это совершенно не вписывалось в логику миропредставления, которая у меня тогда была. Помню (и это не раз бывало), мы сидели у костра и вдруг смотрим – перед нами Валерий Николаевич неожиданно возникает. Достает что-то из карманов, в огонь бросает, потом начинает петь на мансийском языке, совершая при этом самые невероятные «шаманские» движения. Он годами жил в тайге.

То есть как? Вы же говорили, что Чернецов был вашим научным руководителем.

Он интеллигент в каком-то поколении, сын московского архитектора. Ушел из дома в юности. Бродил, ходил, жил в тайге, сам строил зимовье. Он вошел в эту атмосферу, это пространство, эту культуру настолько, что его своим считали. Стал тем, кем стал. А стал он крупнейшим западносибирским этнологом и… шаманом. Он был прекраснейший человек. Конечно, его тоже чудаком считали, но к нему и в Москве, в Институте археологии, очень хорошо относились. Даже позже академик Борис Александрович Рыбаков говорил, что Чернецов был единственный человек в институте, к которому вообще все хорошо относились. Он как-то мог вписываться в любую среду. И в тайге его необыкновенно уважали, у него даже имя было такое мансийское – Лозум-Хум. Это очень почетно, сибирским богатырям давали такие почетные имена. Хум – «человек», Лозум (или Лозьва) – «река».

Чему же он учил – науке или традициям?

Надо полагать, Валерий Николаевич передавал знания каким-то особым образом. Понимаете, к нему приходил обычный собеседник, и он говорил о чем угодно, не относящемся совершенно ни к какой науке. Но человек от него всегда уходил помудревший. То есть выплывал какой-то пустячок, и Чернецов вокруг этого пустяка развертывал целый комплекс всевозможных рассуждений. Любой пустячок – это шаг к сокровенному и главному, и может, из этого пустячка ты сам вообще ничего не взял бы… Он был мастер модели, кроме всего прочего. То есть из какой-то частицы он моделировал Вселенную.

А на вид он был довольно маленький человек, в экспедиции – босиком, красной тряпкой голова завязана, брюки латаны-перелатаны. Помню, нам нужно было на лодке через водные верховья Тагила переправиться к наскальным изображениям на другой стороне речки. А там стремнины, камни торчат отовсюду. И лодочка неустойчивая. Несколько раз я пытался на ней переплавиться – ничего не получалось, хотя молодой, крепкий был, – сразу начинало бить, крутить вниз по течению, на камни. Где-то лодку ловили, вытягивали и тащили. Ну совершенно невозможно. Валерий Николаевич после этого сам ведет нас к лодке, усаживает, берет в руки шест и закуривает. И как гондольер, не глядя вперед, стоя так полуоборотом вроде бы, перевозит нас. Это я до сих пор помню. Как ему это удавалось? Какие силы природы ему помогали?

И хотя печатных работ после него, к сожалению, мало осталось, меня не оставляет ощущение, что главное было не в тех публикациях, а в рассказах у костра, спонтанных выступлениях, в вопросах. Вообще многое уходит – я имею в виду не только Чернецова, – теряется все это. И по большей части уже ушло.

Вы что-то делаете, чтобы сохранить?