Тайна желтых нарциссов

Смайли живо представил себе Эльзу той страшной ночью, когда она нашла дома труп мужа и убийцу рядом, представил, как она, задыхаясь от слез, сбивчиво объяснила убийце, почему Феннан оказался в парке рядом со Смайли. Он представил себе и Мундта, холодного и логичного, убеждающего ее, склоняющего и уговорившего, убедившего в конце концов продолжить игру. Хочет она того или нет, доказывал Мундт, она обязана позвонить в театр, обязана напечатать предсмертное письмо, обязана играть свою роль убитой горем жены самоубийцы, оклеветанного и не вынесшего позора. Это было невероятно, бесчеловечно, и, добавил про себя Смайли, это был фантастический риск, на который почему-то пошел Мундт.

Надо сказать, Эльза показала себя в прошлом надежным партнером и связной, хладнокровной и, как это ни удивительно, более умелой в делах конспирации, чем Феннан, из нее получался прекрасный шпион. Да и, надо отдать ей должное, после подобной ночи ее поведение было безупречным.

Стоя так и разглядывая пастушку и ее двух обожателей, Смайли спокойно анализировал ситуацию, и все стало сходиться, концы в деле Феннана начинали занимать положенные им места. Он нашел совсем другое решение загадки, решение, которое согласовывалось со всеми обстоятельствами, укладывалось в одну логическую картину, учитывало все странности характера, непоследовательность поступков Феннана. Это решение вырастало из простой арифметической задачи, не имеющей отношения к действующим лицам, — Смайли передвигал их, как кусочки сборной картинки, передвигал туда-сюда таким образом, чтобы они вписывались в сложный каркас установленных фактов. И тогда в какой-то момент рисунок стал таким отчетливым, что это уже перестало быть игрой.

Сердце Смайли забилось учащенно, изумление его росло с каждым шагом последовательного анализа всей этой истории заново, когда сцены и происшествия в свете его догадки рисовались теперь иначе. Смайли стало ясно, почему Мундт покинул Англию именно в тот день, почему Феннан выбирал так мало ценного для Дитера, почему заказал тот звонок на коммутаторе станции на 8.30 и почему его жена избежала убийственной жестокости Мундта. Теперь он знал наконец, кто написал анонимный донос. Он понял, каким же был дураком, излишне поддавшись чувствам и эмоциям, упорно отвергая то, что подсказывал ему его ум, подсказывала сама логика.

Он подошел к телефону и набрал номер Менделя. Поговорив с ним, тут же позвонил Питеру Гиллэму. Потом Смайли надел шляпу, вышел из дома и здесь же, на Слоун-сквер, в маленькой почтовой лавке около «Питера Джонса» купил почтовую открытку с видом Вестминстерского аббатства, дошел до подземки и проехал на север до Хайгейта. На почтамте он купил марку и, написав адрес жестким континентальным почерком, отправил открытку Эльзе Феннан. Текст послания был простым и резким: «Как жаль, что тебя здесь нет». Опустив открытку, Смайли заметил время и вернулся на Слоун-сквер. Ничего больше сейчас сделать было невозможно.

Той ночью Смайли спал крепко и, выспавшийся, поднялся рано поутру. Купив французских булочек и кофе в зернах, он сварил себе большое количество кофе и, сидя на кухне, завтракал и читал «Таймс». Забавно, но Смайли чувствовал себя абсолютно спокойным, и, когда зазвонил телефон, он аккуратно сложил газету, прежде чем отправиться наверх и ответить на долгожданный звонок.

— Джордж, это Питер, — голос был почти торжествующий. — Джордж, она клюнула на приманку, клянусь, она клюнула.

— Как это произошло?

— Почта пришла в 8.35. В 9.30 она уже шагала к калитке. Прошла прямо к железнодорожной станции и села на поезд 9.52 до Виктории. Я посадил на поезд Менделя, а сам погнал на машине, но опоздал к прибытию поезда на конечную станцию.

— Как ты теперь будешь поддерживать с Менделем связь?

— Я дал ему телефон Гросвенор-отеля, откуда тебе и звоню. Он сюда позвонит сразу же, как только сможет, и я к нему подъеду, где бы он ни находился.

— Питер, все надо сделать очень мягко, хорошо?

— Кошачьими лапками, старина. Она, кажется, совсем голову потеряла. Несется, как борзая.

Смайли дал отбой. Он взял в руки «Таймс» и принялся изучать театральную колонку. Не мог он ошибиться… не мог.

После этого телефонного разговора утро тянулось невыносимо медленно. Иногда он подходил к окну и, засунув руки в карманы, смотрел на длинноногих кенсингтонских девушек, шествовавших на пару с молодыми людьми в бледно-голубых пуловерах за покупками, наблюдал за счастливой трудолюбивой бригадой, мывшей машины, припаркованные перед их домами. Закончив работу, мойщики собирались в группы и серьезно обсуждали всякие автомобильные дела, потом они отправлялись, продолжая спорить по каким-то чрезвычайно важным для них вопросам, выпить первую пинту из уик-энда в ближайший паб.

Наконец через длиннейший промежуток времени, показавшийся ему вечностью, раздался звонок в дверь и вошли счастливые, голодные, как волки, Мендель и Гиллэм.

— Крючок, леска и грузило, — сказал Гиллэм. — Но пусть тебе все Мендель расскажет — ему пришлось сегодня основательно потрудиться. Мне оставалось лишь подсечь.