Тайна убежища «Фортуна»

Едва рассказчик умолк, седой интеллигент чихнул у двери, вероятно, хотел что-то сказать, но в этот миг снова отозвался диктор. Он сообщил, что учебная противоатомная тревога закончилась успешно. Население в городах и селах действовало послушно и согласованно. По предварительным данным, от ядерного удара «погибло» всего-навсего четыре миллиона человек. Исчезли без вести многие высшие государственные чины. Пропал бесследно даже премьер федерального правительства, и телестудии не известна ни его судьба, ни местопребывание. Диктор медовым голоском закончил:

— Поздравляю с победой, леди энд джентльмены!

С лязгом открылась дверь бункера. Господин с лицом интеллигента и седеющими висками первым вылетел пулей, на миг задержался около полисмена, о чем-то подумал, затем прыгнул сразу через несколько ступеней и выскочил наружу. От шелестящих у шоссе деревьев, где приткнулся сияющий «кадиллак», послышался голос шофера:

— Я здесь, господин премьер!

Тот оглянулся, боязливо прислушался к глухим человеческим голосам, звучавшим еще в норе под глыбой бетона. Возможно, он колебался, не приказать ли полисмену снова захлопнуть нору, чтобы не повылезли из нее эти вольнодумцы, возможно, решил, что для собственной репутации лучше промолчать. Пусть уж услышанное останется тайной убежища «Fortuna».

* * *

От автора. Вероятно, дорогой читатель, ты не ждал такого финала? А я не мог иначе. Писал эту вещицу в форме юмористической новеллы. Значит, нужно же хоть кое в чем придерживаться законов жанра. Есть в повествовании еще одна неожиданность: точно такой истории не было, хотя это не выдумка. Я лишь на минутку загнал канадского премьера в одно из убежищ, которые его соотечественники прозвали в его же честь «дифенбункерами». Пусть послушает, что говорят о нем и его политике в народе.

Впрочем, даже это нельзя счесть моим абсолютным домыслом. Прокатился слух, что в подобную оказию канадский премьер действительно угодил во время атомной тревоги, называвшейся у них операцией «Токсин».

Все, о чем здесь идет речь, слышал я от живых людей. От фермера-шотландца, которого встретил с его горестями в Онтарио, от рабочего-итальянца, с которым толковал в Квебеке, от земляка-галичанина, который наконец прозрел в Манитобе. Жаль, что передать смог лишь часть рассказанного ими.

А того, что осталось в их сердцах, хватит еще на иную новеллу, грозную и гневную, для кое-кого трагическую. И тоже — с неожиданным концом.

Мучения смиренного Иллариона

Он сидел у стола в полутемных палатах храма Пресвятой Троицы, икал и дергался, словно юродивый. Такое творилось с ним всегда, едва возникала необходимость протянуть руку к раскрытому тому «Кобзаря». Казалось, не книгу ощупывает его костлявая рука, а бомбу или брусок динамита с подключенным к нему запальным шнуром. Вот так внезапно бабахнет громоподобно и разнесет в пыль и шитые золотом митрополичьи ризы и грешную его, продажную душу. Но деваться некуда! Вновь до зарезу нужно заглянуть в это «страшилище». Может быть, удастся выхватить из самого огня хотя бы несколько пылающих слов, притушить их и втоптать в текст юбилейного «послания».

А начало, так сказать, «преамбула» этого «послания» уже кое-как нацарапана:

«Милостью божьей смиренный Илларион, митрополит украинской греко-православной церкви в Канаде — ко всему преосвященному епископату, ко всему всечестному духовенству, преподобному монашеству и ко всем боголюбивым верующим…»

А вот дальше тиснуть бы что-то из Шевченко. Да такое, чтобы сразу за души схватило этих «боголюбивых». Прочно, цепко, словно клещами — чтобы никто не трепыхнулся.

О, как тяжело и опасно обращаться за помощью к праведнику Тарасу. Он же так часто в минуты своей «человеческой немочи» подавал голос против самого «всевышнего» на небесах, а его земных слуг в рясах и сутанах чехвостил, как бродяг и злодеев. Хотя бы для начала отыскать что-то смирненькое и богоугодное.

В отчаянии схватил книгу и раскрыл ее на свою беду как раз на странице, с которой, словно плетью, хлестнуло по глазам: Он подлецом и был и будет.

Зачем же он иным слывет?
Зачем никто не наплюет
Ему в глаза?
О люди, люди![2]

Сперва оторопело замер, принимая убийственный гнев этих слов на свой счет. Затем нервно вздернул на лоб очки, поднялся с места и принялся мерить шагами палату из угла в угол.

Нет, нет! Не его, еще не зачатого в далекие те времена, хотел раздавить своим презрением поэт. Он-то уж как-либо выкарабкается из-под обвала этих слов, зная, на кого они были обрушены. «Потомка гетмана дурного» — Петра Скоропадского живьем похоронил под ними неистовый Тарас.