Тайна расстрелянного генерала

Ржешевский Александр. Тайна расстрелянного генерала

1

— А тебя никто не спрашивает, — сказала старуха бульдогу, который шел покорно на поводке.

Пес приноравливался к маленьким старушечьим шагам и переступал как хозяйка — мелко, неторопливо, бочком, потому что с трудом сдерживал бьющую через край энергию и мощь.

Ветер бросил им навстречу белую метельную занавесь.

— Холодно, а ты все просишься гулять, — продолжала старуха ворчливо. Гулять бы ему да гулять!… Смотри, какой снег!

Бульдог понурил голову, будто и в самом деле почувствовал себя виноватым. Печально выпучив глаза, поглядел на хозяйку.

Метель бушевала с утра, будто вернулся февраль. К полудню успокоилось, только изредка сорванные с деревьев белые шапки рассыпались прозрачной кисеей. Наконец где-то вверху, в небе, отодвинулось облако и брызнуло солнце.

Словно почуяв свою правоту, бульдог дернул за веревочку и поволок старуху к речке, на мост, под которым бурлила вода. На потрепанном настиле не хватало досок, разметанных колесами грузовиков и танкеток, проходивших здесь целыми вереницами во время зимних учений. И теперь сверху сквозь щели видно было, как вода крутилась вокруг деревянных свай, а подплывавшие льдины вгрызались, разламывались от ударов и плыли дальше. Видно, пришло время, и, несмотря на холода, половодье набирало силу.

Старуха хотела было идти через мост, но замешкалась и резко натянула поводок. Пес оглянулся. Он не посмел подумать, что мудрейшая его хозяйка в чем-либо не права, и терпеливо ждал разъяснений.

— Туда опасно, — с запозданием пояснила старуха. — Можно провалиться. Поглядим, как они проедут.

Сверху по дороге прямо к мосту, вырастая с каждой секундой, скатилась новенькая танкетка и остановилась по другую сторону реки. От ее броневых плит, выкрашенных зеленой краской, веяло какой-то праздничной, несокрушимой мощью. Но старуха не радовалась. Мир, который она создавала всю свою жизнь, крепчал и наливался силой. И в то же время оставался чужим, больше того враждебным, изничтожающим все, что связано было с ее делами и памятью.

Тяжесть крашеного броневого листа, как и всякое другое проявление государственного могущества, вызывала у старухи острое ревнивое чувство: если бы она руководила страной или такие, как она, броня была бы крепка не хуже, а даже лучше.

Но все, связанное с нею, с ее друзьями, сломлено, разметано и странно, что уцелело в душе после стольких тюрем. Но даже если бы этих горьких лет было вдвое больше, она бы не отказалась от своей судьбы. Жизнь ее была заполнена любовью по самую высокую отметку — выше не бывает, — хотя за всю жизнь ей выпало любви меньше трех лет.

…Она сама не ожидала, что ее выпустят из тюрьмы и даже разрешат поселиться у двоюродной тетки. Больше от семьи никого не осталось. Странно, что посреди всех бурь в ней по-прежнему крепло чувство, что будь отец жив, он бы защитил ее ото всех невзгод. Умом она понимала: ничего не мог сделать слабый, больной старик. А чувство жило. И видела она, как в стылый мартовский день возле дома кабатчиков Мызниковых отец повязывает алую ленту на броневик. И все кричат от восторга, и он кричит. Слава богу, не дожил до октября. А если бы дожил, увидел бы, что она увидела?

В том, что ее выпустили в канун семнадцатой годовщины, заключался какой-то дьявольский смысл. Милосердию "их" она не верила. А после декабрьских событий в Ленинграде каждую ночь ждала нового ареста.

…Старуха не заметила, когда танкетку плотным кольцом окружили сбежавшиеся ребятишки. Дождались — с лязгом откинулся люк, из него выбрались два танкиста в комбинезонах и шлемах. Что они говорили, прикуривая друг у друга, и чему смеялись, старуха не уразумела. Но когда двинулись навстречу, прилепив взгляды к ее лицу, поняла, что за ней. Обычно ночью тихо подползала черная "Маруся". Теперь решили на танке.

Она не удивилась. Только натянула собачий поводок и внутри застывшего скрюченного тела забило, залихорадило. В глазах вместо одного солнца вспыхнули сразу тысячи и столько же минувших дней и ночей в один миг промчались перед ней.

Воспоминания были самой крепкой опорой. То, что отцу казалось катастрофой, для нее было огромным всеохватным счастьем. Ну и что теперь, когда его нет? Разве она не права? Конечно, как не удивляться, не охать окружающим, если она, дочь известного ювелира, владельца богатых особняков, сбежала по горячей любви с бездомным учителем словесности, который по характеру своему и по внешности должен был не азбуку разбирать с малышами в приходской школе, а странствовать по рыцарским турнирам на коне и со щитом.

"Эх, Мария! — говорил он, сжимая ручищами ее плечи. — То ли еще будет! Хочу бросить все и землю поглядеть. Махнем на край света! Со мной не пропадешь". Ей-то, молоденькой, и тяжко, и боязно, а голова сама склоняется в согласии и восторге: "Да! Согласна! Пусть… на край…"