Тайна дразнит разум

— А «штрейкбрехеру революции»?

— Отец! — вскипела она угрожающе. — Как ты можешь Зиновьева ставить рядом с позером, трескучим леваком?!

— И ставлю, ибо смотрю далеко вперед! Ваша партия отметет Зиновьева, как отмела Троцкого. А все, кто за бортом, хватаются за один спасательный круг — за объединение сил отверженных. И ты, дочь моя, гордись, что приняла участие в создании золотого фонда.

— И не подумаю! Ты обманул меня: впредь я не помощник!

— А где возьмете рублики на издание подпольной литературы?

— Какое подполье? Какая литература? Ты в своем уме?!

— Я-то в своем: богом не обижен. — В его голосе пророческая нотка: — Все будет так, как я предрекаю.

— Не будет! — Она указала на дверь. — Уйди с глаз долой!

— И это говорит мне родная дочь, еврейка?

— Евреи разные! Вот ты — Соломон синагоги на задворках, а дети твои — истинно передовые евреи: Роза — комсомолка, Додик — музыкант, Юлия — уважаемая медсестра, любимица русской семьи…

— Не хочу слушать о ней! — Он, наклонившись, сгреб золотой лом в кучу. — Отвезешь?

— Нет!

— Отвезешь, — процедил он с угрозой. — Иначе сегодня же о твоих услугах троцкистам узнает Калугин.

Рахиль мелко задрожала. Она представила заседание Контрольной комиссии и умоляюще взглянула на отца:

— Неужели посмеешь родной дочке нож в спину?

— Ага! — обрадовался он. — О родной крови заговорила. Так-то оно лучше. Отвезешь! И в будущем зачтется…

Неожиданный звонок вызвал Рахиль в прихожую. А провизор бросился на колени и ковриком прикрыл золотой хлам.

Рахиль с трудом открыла французский замок: от страха и гнева дрожали руки. Это же надругательство: соратница Зиновьева, она против своего желания помогает противнику. Теперь, к ее ужасу, придется хранить тайну. И не рискнешь, не откажешь: отец не пощадит ее — выдаст. К тому же его пророчество подтверждается: уже сейчас у Зиновьева с Троцким по ряду вопросов смычка.

(Дорогой читатель, не пройдет и года, как Зиновьев, разоблаченный на XIV съезде партии, сблизится с Троцким: вместе сколотят антипартийный блок, а на золотой фонд приобретут подпольную типографию.)

Обезумевший взгляд Рахили смутил человечка в черной кожанке, с зеленым портфелем. Выпучив глаза, архивариус мягко топтался на месте. Она провела его в столовую, указала на стул. В ней еще все клокотало, говорить она не могла. Иванов выложил на стол чистый лист, вырванный из церковной инвентарной книги:

— Ваш отец сказал: вы до Киева жили в Ново-Мир-городе на одном дворе с Зиновьевым…

— О юности вождя короче…

Рахиль была младше Григория на пять лет и, конечно, не могла дружить с ним в детстве; да и сосед мало интересовался детьми портных и аптекарей: тогда он общался с гимназистами из богатых еврейских семей. Рахиль сердито прервала воспоминание:

— Что у вас, коммуниста, общего с моим родителем?

— Он просил принять в губархив вашу сестру. Вот и все.

— Все? — смутилась она. — В самом деле?

— Боже, чуть не забыл! — Иванов шлепнул себя по темени. — По этому вопросу меня трясли на Контрольной комиссии…

Рахили вспомнилась угроза отца. Мутными глазами она смотрела на стенные пятигранные часы:

— Через два часа пароход. У меня не собраны вещи. Приезжайте к нам. Я опять устрою вам встречу. Зиновьев охотно расскажет о себе. А сейчас к делу…

Иванов покорно убрал бумагу в портфель и, приложив ладонь к уху, застыл: «Слушаю».

— Вы общались с Калугиным? Разделяете его философские взгляды?

— Боже упаси! Его измышления, как-то «Логику открытия», не приемлю. Да и насчет аксиом диалектики…

— Хорошо! Выступите с критикой. Бюро губкома будет обсуждать его идейные ошибки. Сделайте так, чтобы он больше не претендовал на преподавание диамата.

— Понял! Будет сделано. Положитесь на меня. — Он выставил портфель. — Если меня вызовут на совещание архивистов, оставлю письменный разбор его загибов. Не подведу вас!

И Рахиль доверилась.

НАКАНУНЕ

Потухли слободские огоньки. Мерцает лишь одна зеленая лампа. Августовская темень уставилась в оконце времянки. У его ног телохранители Плюс и Минус. Псы иногда вскидывают морды, как бы спрашивая: «Что с тобой, хозяин?»

Завтра бюро губкома. И — прощай, Новгород. Здесь поселится мастер кирпичного завода. Материнские руки убрали стол, кровать, засветили лампу и даже поставили русскую матрешку.

Удивительное творение народа. Поначалу матрешка «одна», а в ней еще сорок одна. И все одинаково разные. Захотелось, расставляя полые фигурки, и самого себя разъять на множество «я», следуя прожитым вехам: ведь завтра его спросят о многом.

Вот «я» сегодняшний и бывший розовый кукленок. Омывая сына, мать видит его Ушинским, а папа, лесничий, мечтает наследника вырастить ботаником.

Откупориваю себя в образе Николки: бегу в гимназию, впереди скоком — черно-белый Дружок. Он ждет меня до последнего звонка. В тот страшный день браконьеры свели с отцом счеты.

Воскрешаю себя за партой учительской семинарии: в обложке от книги «Психология» спрятан плехановский труд «О развитии монистического взгляда на историю». Увлекся Плехановым и марксизмом.