Тайна дразнит разум

Молочников открыл помещение экспозиции и любовно тронул просторную, белого полотна блузу с накладными карманами и отложным воротом:

— Шитье Софьи Андреевны. В этой самой толстовке Лев Николаевич создавал «Войну и мир». Однажды автор, надев блузу наизнанку, не на шутку расстроился: был очень суеверен…

От рокового совпадения у меня запылали уши: в воротах я всегда стою в красном платочке — поначалу сдерживал им свои упрямые кудри, а затем косыночка стала моим талисманом.

Вечернее солнце подрумянило застекленную витрину с письмами. Владимир Айфалович выбрал верхний автограф Толстого:

— Лев Николаевич, задумав роман о Петре Первом, тщательно изучал Великий Новгород. Вместе с сыном он отдыхал неподалеку от Окуловки, в имении своей тещи, а надзорщики, потеряв из виду «опасного яснополянца», рыскали по всем весям России…

Он сослался на валдайский документ, который я видел в нашем Музее революции. Полицейские скрупулезно описали внешность «государственного преступника».

— Автор «Воскресения», — продолжал экскурсовод, — самоотверженно отстаивал свободу. Вот вырезка из газеты «Русь», двадцать второе мая девятьсот восьмого года: мой владыка протестует против приговора вашему слуге!

Надев очки, Владимир Айфалович склонил голову:

«Опять и опять совершается это удивительное дело: мучают и разоряют людей, распространявших мои книги, и оставляют в покое главного преступника…»

Кончив читать, толстовец мозолистой ладонью накрыл впалую грудь, как знак чистосердечности:

— Лев Николаевич просил меня писать ему из острога об арестантах и тюремных нравах. Вот подтверждение. Читайте!..

Я обозрел развернутый лист с толстовским почерком: писатель благодарил Молочникова за живые, проницательные рассказы об уголовниках. Мне тоже захотелось в тюрьму, чтобы оттуда знакомить нашего пролетарского писателя Горького с блатным миром. Калугин, словно высветив мои грезы, шепнул мне на ухо:

— Год среди мазуриков научит многому. Не так ли?

Только через неделю, когда учитель посвятил меня в тайну золотой модели, я оценил смысл калугинской реплики. Теперь Николай Николаевич не сомневался, что архивный акт Молочникова исчез не без участия самого Молочникова. Однако заподозрить его в спекуляции золотом историк не посмел. Он искренне благодарил хозяина за интересную экскурсию:

— Я высоко чту коллекционеров! Вы сохраняете для народа и государства исторические ценности, документы, реликвии…

А на улице, когда мы остались вдвоем, учитель дополнил:

— Учти, друг мой, истинный коллекционер может один экспонат обменять на другой, но он не продаст его, не спекульнет, не наживется. Голодать станет, но музей не разорит. Таков и Передольский. Я преклоняюсь перед этими энтузиастами-бессребрениками!

Он задумался, а я повел разговор о последствиях бури, надеясь, что учитель вспомнит мое неотразимо художественное сочинение. Так оно и вышло:

— Душа моя, — он оглянулся на музей Толстого, — учти, пишущий красиво недолговечен, как фейерверк. А стиль, освобожденный от красот, подчас тяжеловат, но он, по мерке Чернышевского, диалектик души. Гонись за образами не ради образности, а вникай в человека, пойми его противоборство с самим собой и со средой: ведь сила, движущая нашими переживаниями, — противоречие. Однако анализ души — венец учебы. Мы начнем с простого…

— Постижения пейзажа?

— Верно, голубчик, но и природа — это не только внешняя красота, гармония, настроение, но и буря, смерч, бедствие. Более того: любая былинка — энциклопедия развития. — Указал на Летний сад. — Деревья исторические, ибо посажены руками пленных французов. Вникай! Открывай то, что не видно! Ключи проникновения тебе известны. Глубокая мысль лишь обогатит образ…

Выходя из крепости, учитель замедлил шаг:

— Первая тема — река. Не возражаешь?

Я готов кричать «гип-гип-ура!». Недавно я изучал теорию литературы и новгородские былины, а сейчас, подумать только, с помощью калугинских инструментов познания буду членить Волхов на внешние и внутренние потоки, заглядывать в глубь истории великого пути «из варяг в греки». А главное, все находки, все примечательное метить числовыми буйками. Учитель давно сказал: «Восходить по лестнице противоречия — значит, вести счет показателям любого развития. Даже гармония обязана борьбе противоположностей».

Окинув взглядом вечерний Волхов, где двугорбый мост любовался своим отражением в речной глади, я, словно язычник, взмолился перед величественной картиной природы: «Скорей бы!»

ПЕЙЗАЖ ПО-КАЛУГИНСКИ

Скорее не получилось. Николай Николаевич по-прежнему пропадал на кирпичном заводе. И вдруг подвернулся случай…

От имени Детской комиссии Калугин попросил меня собрать из ребят Дома юношества футбольные команды и провести соревнование на городском газоне у Летнего сада. «А я, — добавил он, — обеспечу духовой оркестр».

Задание, конечно, обдумано: ребята живут со мной в Антонове. Они боготворят соседа — вратаря сборной Новгорода. К тому же я «пересказывал» им фильмы, которые никогда не видел.