Тайна Черной горы

Казаковский снял потрепанную кожаную куртку, стянул с головы фуражку, отряхнул с нее свежие оранжевые опилки. Переоделся. Поправил галстук. А без куртки и фуражки он, казалось, выглядел совсем молодым, не руководителем крупной экспедиции, а серьезным студентом последнего курса, прибывшим на производственную практику. Среднего роста, плотный, жилистый, за каждым движением угадывалась внутренняя недюжинная сила, а чуть приметная сутулость указывала на успешные занятия чисто мужским суровым спортом – боксом. В толпе Казаковский вполне может казаться похожим на сотни других людей. Но вот когда он заговорит, когда вклинивается в спор, когда размышляет, мыслит вслух – тогда он преображается. Лицо его сразу делается иным, индивидуально неповторимым, необычно притягательным, запоминающимся, словно где-то в глубине у него вспыхнул какой-то мощный источник света, озаривший изнутри весь его облик. И от его лица, от темно-ореховых вдумчивых глаз, от мягкой чуть приметной улыбки, от всего его облика, вместе с подкупающе мягкой белорусской интонацией голоса, как бы источаются невидимые лучи, создавая своеобразное силовое поле, которое, словно магнит, удерживает внимание собеседника, привлекает к себе, проясняя и раскрепощая сознание, делает равным партнером, которому доверительно произносятся слова, полные откровения и ясного смысла.

Одет Казаковский всегда просто, но подчеркнуто интеллигентно. Его предшественник всегда ходил в военном кителе, глухо застегнутом на все пуговицы. В любое время года облик его не менялся. И к такому руководителю привыкли. А привычка имеет на людей большую власть. Привыкнув видеть начальника в неизменном суровом кителе, люди не сомневались в его начальственном приоритете, поскольку он всегда был ясен и строг, как параграфы устава и закона. И тогда всем казалось, что именно таким и должен быть руководитель отдаленной экспедиции.

Казаковский с первого же дня пребывания на новом посту разрушил этот штампованный стереотип, надевая ежедневно современный штатский костюм, белоснежную рубаху и галстук. Евгений сознавал, что, разрушая привычный стереотип, он невольно вступал в конфликт и с теми негласными порядками, которые были заведены его предшественником. И косые взгляды на его тщательно отутюженные брюки, на галстук, некоторая отчужденность в разговорах как бы подтверждали подспудное существование конфликта, так нежелательного в первые месяцы его самостоятельной деятельности, в трудные месяцы становления экспедиции. И в какой-то момент Казаковский не выдержал тона, чуть смалодушничал и, поддаваясь прошлому образу руководителя, купил себе галифе, китель, хромовые сапоги. Надел пару раз и, почувствовав себя в этой непривычной оболочке весьма неудобно, неуютно, – устыдился. Устыдился тому, что изменил сам себе. Своему жизненному правилу, своей натуре. Галифе и китель были оставлены для поездок на охоту и рыбалку. А на работу – в контору, на буровой, в штольне, – появился в костюме, белоснежной сорочке и при галстуке. И никак не иначе! Воспитывал окружающих своим личным примером – в таежных условиях можно и нужно одеваться по-городскому.

Просматривая документы, Казаковский готовился к предстоящей планерке, которая состоится здесь в его кабинете после отработки стройповинности, обязательных для всех двух часов работы на стройке.

2

Казаковский пришел к себе в контору прямо с объекта, со стройки, где отработал положенные всем без исключения в геологоразведочной экспедиции, в том числе и для руководства, обязательные ежедневные два часа стройповинности. А там и пилил, и строгал, и гвозди забивал. Увлекся, ввязался по-мальчишески в спор-соревнование с такими же, как и он сам, малоопытными, но уверенными в себе доморощенными строителями: кто больше заколотит гвоздей с двух ударов молотка. Даже придумали мудреные инженерные головы научное определение «методу»: первый удар – направляющий, второй – закрепляющий. Мостили пол дюймовыми досками. Намахался как следует. Рука гудит от тяжести молотка…

А сколько было возни и шума на первых порах, когда вводили эту самую, обязательную для всех, стройповинность! И сверху, от вышестоящего начальства, и сбоку – от дотошных профсоюзных деятелей, ретиво следящих за соблюдением основ трудового законодательства, и снизу – от недовольных.

Велика ли радость, отработав свои обязательные восемь часов на производстве, еще два часа бесплатно махать топором или таскать носилки? А кому охота вкалывать еще и на бесконечных субботниках и воскресниках? На таких, толстошкурых, знающих законы и свои права, которые задарма и пальцем не пошевелят, не действовал ни личный пример руководителя, ни уговоры, ни разъяснения товарищей, что, дескать, строим-то прежде всего для себя, а не для дяди, для своего же собственного благополучия в этом глухом отдаленном таежном крае.