Тайга разбужена

— Никаких распоряжений или газет не получали? — интересуется Летный.

— Каки там газеты! Мы, милай человек, половина поселка старой веры. Слыхали, по окружности молвют, будто «чеки», што ль-то, где объявились! Да с тобой еще вестка пришла. «Чеки» и есть.

Товарищ Летный мгновение раздумывает. Зыркает вспыхивающими глазами по толпе. Тонкая усмешка блуждает на губах.

— Как же вас теперь, товарищи, понимать? А? Слыхали про власть рабочих и крестьян? Про советы?

— Про большевиков, что ли? Ино слыхали, ино нет. Гоняли тут которых из волости в уезд.

— Как сами крестьянствуем, отбиваться от прочего люду, знамо, не станем… Пиши — совецки, мол!..

Смеется Летный.

— Ну, ладно, товарищи!

С крыльца, чтобы всем было видно и слышно, он начинает говорить.

Стоящий в рядах слушателей совсем еще юный партизан, уже слышавший Летного, восторженно загорается и тормошит локтем соседа мужика, делясь своими чувствами.

— Слу-шай!.. Сичас текущий момент кончится, а потом советская власть будет.

Мужицкая громада крепка и упряма, как крепка и упряма тавга. Тяжелыми жерновами ворочаются взбудораженные мысли в головах слушателей. Все, что говорит Летный, волнует, но изнутри против воли ползет упрямое «авось». И каждому не хочется верить, что вот действительно налетит беда на тайгу.

— Може, разговоры одни!.. Улита едет, когда-то будет.

— Кака корысть — в тайгу лезть?

— Здесь, брат, мо-гила!

После разговоров разбредаются по избам. Партизаны — с песнями.

Напоследок кто-то из них запевает, звонким серебром мечет в воздух. Несколько молодых голосов резво подхватывают. Те, кто постарше, молчат, еще не знают этой песни.

Мы на-аш, мы новы-ый мир постро-о-оим…

Далеким серебряным звоном откликается тайга, перекатывается эхо по воздушным просторам…

Когда тятька сердит, под руку ему не попадись! И Пашутка все норовит вцепиться клещом в материн подол: куда спокойнее, если воткнуть в него лицо!

А Родион жрет трубку за трубкой. Такая уж у него манера, когда он раздосадован. В тайге на охоте привык он спасаться от мошкарки табаком, пожалуй, ради табаку и старой веры совсем не блюдет.

Табак едкий, горлодеристый, в зеленовато-бурых листах; по окрестным селам много его сеют.

У Секлитеи, которая из староверческой семьи, болит от него голова.

— Вонищи на всю избу напущено, не продохнешь!.. Тьфу!

Родион делает вид, что не слышит, и, словно в ответ на собственные мысли, ворчит:

— Яй-зви вас!.. Че, я для вас нову избу поставил?.. А? Коли охота воевать, — ну и воюйте промежду себя!..

Так он изливает свою досаду на партизан, которые заняли заимку. И начальнику отряда Летному, когда тот сообщил ему об этом, Родион не побоялся, а напрямик сказал:

— Зачем тайгу тревожите?

Вызывал на то, чтобы начальник обиделся. Однако Летный, напротив, дружески продолжал разговор. Так, играючи, стали перебрасываться друг с другом словами, как орехами. Один бросит, другой раскусит.

— Весь мир, товарищ, встревожен!.. Мир-то побольше тайги!..

— Шибко далече зашли вы!

— По диспозиции так положено.

Упрям Родион.

— Нанесло вас, словно лихоманка чирьев!.. Стару власть прикончили, новой нам не надо.

Упрямей Летный.

— Надо не надо, — вот он, чирей-то, без вашего спросу вскочил. Слыхал, японцы да белые царские порядки вертают!

— А вы, значит, зрезать чирей взялись?

— Чирей срезать.

— Та-ак…

Запыхтел Родион трубкой…

— Смута вся эта нам ни к чему!..

Но Летного пронять трудно. По-прежнему спокойно прицеливается он глазами.

— Смуту, товарищ, жизнь зажгла. Видел, у нас в отряде, которые тоже хозяйства побросали? Думаешь, сладко от жен и детей в сопки зимой идти? А они ушли.

Родион замолкает. «Кто ее знат? — може, и впрямь так? В отряде не одна молодежь, а многие даже из степенных мужиков. Эти — народ верный: хозяйства зря не бросят».

Вечером новый разговор с Летным.

— У тебя сено или овес есть?

— Хоша бы и есть, што тебе?

— Фураж для отряда требуется.

Родион медлительно ворочается в своей широкой однорядке, осторожно прикидывает в уме:

«Овса нету, а насчет сена надо сообразиться…» Летный видит это и успокоительно предупреждает:

— Ты, товарищ, не сомневайся!.. Заплатим. Вот не будет денег, тогда не взыщи. Впрочем, тогда сам, своей охотой, пособишь, чай? В других местах пособляют… Ишь вы, староверы, крепки…

— Да я што ж? Раз для обчей пользы, я согласен, — оправдывается Родион.

Укол староверчеством не обижает. Родион не особенно-то почитает староверов; однако кстати считает нужным упомянуть:

— Стара вера ничему не мешат!..

Сговариваются в цене.

Летный расплачивается наличными, и не бумажками, а серебром.

У Родиона нет большой надобности в деньгах, и ему приятно главным образом то, что вот эти люди не нахрапом, не силком, на него насели, а с уважкой отнеслись, вникают в его жизнь, понимают, что все же он хозяин. И партизаны сразу вырастают в его глазах.

«Самоуважительный человек, хоша и из городских!» — окончательно решает он про Летного.

Серебряной мелочи много, в горсть и не соберешь. И Родион раскладывает серебрушки по кучкам и два раза пересчитывает.

Ночью он выходит на двор.