Тайфун у берегов Японии

Наша вахта была первая — с восьми до полуночи. Ветер скоро стал крепчать, и наш боцман, прогуливаясь взад и вперед на корме, ждал, что эту ночь спать придется мало. Марсели скоро взяли на гитовы и закрепили, затем спустили и убрали бом-кливер. К этому времени волнение стало уже нешуточным: валы то и дело перекатывались через палубу, затопляя ее и угрожая разбить шлюпки. Когда пробило шесть склянок, нам приказали перевернуть лодки и надеть на них штормовые найтовы. Это заняло нас до восьми склянок, когда нас сменила средняя вахта. Я сошел вниз последним — как раз в тот момент, когда дежурная вахта убирала контра-бизань. Внизу все спали, кроме нашего новичка «каменщика», умиравшего от чахотки. Морской фонарь, раскачиваемый из стороны в сторону, бросал бледный, мерцающий свет на бак и превращал в золотистый мед капли воды на желтой непромокаемой одежде. Во всех углах, казалось, появились и исчезали черные тени, а наверху, у огней шхуны, за стойками брашпиля, где тени спускались с палубы и таились, словно дракон у входа в пещеру, было темно, как в преисподней. Время от времени, когда шхуну качало сильнее, чем обычно, свет, казалось, на мгновенье проникал глубже, только затем, чтобы отступить, оставив ее окутанной еще в больший мрак, чем раньше. Рев ветра в снастях доходил до ушей заглушённым, словно отдаленный грохот поезда, проезжающего по мосту, или прибоя на берегу, а громкие удары волн с наветренной стороны носа, казалось, почти разрывали бимсы и обшивку, прокатываясь по баку. Скрип и стон балок, подпорок и переборок заглушали стоны умирающего, беспокойно метавшегося на своей койке. Трение фок-мачты о палубные бимсы иногда вырывалось из шума бури. Маленькие ручейки воды стекали по стойкам брашпиля с верха бака и, сливаясь с ручейками от мокрой непромокаемой одежды, сбегали по полу и исчезали в главном трюме.

Когда пробило две склянки средней вахты, то есть на языке суши — в час ночи, на баке проревели команду:

— Все наверх убавлять паруса!

Сонные матросы стали выкатываться со своих коек, натягивая одежду, непромокаемые куртки и сапоги, и — наверх, на палубу. Когда такая команда приходит в холодную бурную ночь, «Джек» мрачно бормочет: «Кто же не хотел бы продать ферму и отправиться на море?»

Только на палубе можно было вполне оценить силу ветра — особенно после душного бака. Он, казалось, стоял перед вами стеной и почти не давал дышать. Шхуна лежала в дрейфе под кливером, фока-зейлом и гротом. Мы принялись за опускание и крепление фока-зейла. Ночь была темная, что сильно затрудняло нашу работу. Хотя ни единая звезда не могла пронизать черные массы штормовых туч, затемнявших небо и гонимых ветром, природа все же слегка нам помогала. От океана исходил мягкий свет. Каждая громадная волна, вся фосфоресцирующая и светящаяся крохотными огоньками мириад бактерий, грозила залить вас огненным потоком. Выше и выше, тоньше и тоньше становился гребень, начиная загибаться и переливаться перед тем, как разбиться, пока с ревом не обрушивался на палубу массой мягкого блистающего света и тоннами воды. Валы сбивали матросов наземь и оставляли в каждом уголке и щели маленькие пятнышки света, сиявшие и трепетавшие, пока следующая волна не смывала их, оставляя на их месте новые. Иногда несколько валов, следующих один за другим и с грохотом падающих на нашу палубу, наполняли ее до самых бортов, но вскоре вода выливалась через шпигаты клюзов.

Чтобы взять риф на гроте, мы были вынуждены идти по ветру, под кливером с одним рифом. К тому времени, когда мы кончили, волнение стало таким сильным, что дрейфовать было нельзя. Мы понеслись на крыльях бури среди пены и летящих брызг. Поворот к штирборту, опять поворот на левый борт, а огромные валы все били и били в корму. Когда рассвело, мы убрали кливер, не оставив ни одного неубранного паруса. С той поры, как мы пошли носом на фордевинд, шхуна перестала забирать носом, но посредине судна волны перекатывались часто и бурно. Шторм был без дождя, но сильный ветер наполнял воздух тонкой водяной пылью, которая носилась до высоты краспиц-салингов и резала лицо, как ножом, не давая возможности видеть на сто ярдов впереди. Море было темно-свинцового цвета; его длинные, медленные, величественные валы взбивались ветром в жидкие горы пены. Дикие прыжки шхуны, когда она продвигалась, были ужасны. Она почти останавливалась, как бы взбираясь на гору, и, достигши верхушки огромной волны, кренилась и задерживалась на мгновенье, как бы испуганная зияющей перед нею пропастью. Словно лавина, неслась она вперед, когда волна с кормы ударяла ее с силой тысячи таранов, и зарывалась носом до крамболов в молочную пену, покрывавшую всю палубу и стекавшую через клюзы и поверх поручней.

Наконец ветер стал спадать, и к десяти часам мы говорили о том, чтобы лечь в дрейф. Мы прошли мимо корабля, двух шхун и четырехмачтовой баркентины и в одиннадцать часов, подняв контра-бизань и кливер, легли в дрейф, а еще через час шли обратно против зыби под полными парусами, чтобы вернуться к месту лова тюленей на запад.