Тайфун

— Вы тут потопчитесь подольше, так вам уж точно вторую колонну сожгут, — с иронией заметил Дагаев, дав выход досаде и необъяснимой неприязни к этому человеку, его ровеснику. Тот разозлился:

— Ну-ну, поговорите мне! Марш строем на дорогу — должен я засвидетельствовать, что вашей команде крышка.

Подчиниться пришлось, тем более что сомкнувшаяся цепь мотострелков надвигалась на усталых разведчиков, давая понять, что улизнуть никому не удастся. Близко послышались голоса, мотострелки негромко обменялись паролем и через оцепление пропустили троих — Амурко, Брегвадзе и Воронова. Последний, прежде чем присоединиться к своим, угрюмо пообещал кому-то:

— Ну попадешься ты ко мне когда-нибудь в засаду, я тебя скручу на тот манер, каким мой знакомый, йог-любитель, выкручивает портянки.

— Иди-иди, — подтолкнули его. — Маме пожалуйся. Мы из-за тебя похуже выкручивались, когда сбежал.

— Нет, вы подумайте, мужики, только вошел в лес — они на меня из-за куста. И не сопротивлялся ведь — так нет, руки крутят!

— От самбо не надо отлынивать, — буркнул Денисов.

— Самбо! Их трое на одного навалилось. Вот тогда я обозлился: раз вы меня за действующего принимаете — пеняйте на себя. Заорал дурным матом: «Берегись, у меня граната!» Они, как зайцы, в кусты, а я — сигнальную ракету под небеса засветил.

Разведчики и ближние из мотострелков рассмеялись.

«Черт, ведь из него же получится отличный разведчик!» Дагаев кусал губы, глуша нарастающую боль в спине. От дороги навстречу помигивал фонарик, напоминая, что бой для Дагаева и его солдат окончен.

— Брегвадзе, слышь? Поди, харчишки-то наши выгребли из палатки? — спросил кто-то.

— Дырка им от бублика, а не харчишки! Брегвадзе голову зачем носит? Я мешок в снег закопал, а потом воевать пошел с сержантом.

— Надо было на дерево повесить, — вздохнул Денисов. — Росомаха пожрет.

— Какая там росомаха!.. Мы с сержантом в лесу воевали, следы путали, пока нас окружили: разогнали все зверье.

Дагаев усмехался, прислушиваясь, а боль становилась нестерпимой, и хотелось опуститься тут же, прямо на снег. Он скрипнул зубами, выпрямился, пошел тверже: командир, пока он держится на ногах, обязан оставаться командиром.

* * *

Вертолет шел над хребтом, едва не срезая вершины кедров и елей. Синеватый снег лежал на оголенных склонах, и чистота его оттенялась угрюмой зеленью горного леса, с которого ветер сорвал зимнее одеяние. Солдаты, убаюканные качкой и гулом винтов, дремали, прижимаясь друг к другу на жестких сиденьях. В красную ветровую зарю впечатывались резкие контуры далеких гор; где-то за ними, в долинах и на крутосклонах, лежат старые тропы, давно стертые, засыпанные метелями, но, конечно же, помнящие копыта коней красного командира Дагаева и его пограничников. Сегодня там командуют заставами брат и сверстники Григория Дагаева, и бывают минуты, когда шевелится в сердце тайная зависть к ним, стражам переднего края, чье дело не знает условностей, на кого постоянно устремлен холодный прищур врага. Жить, забыв о покое, в недремлющей готовности к отпору, жить, зная, что ты и твои друзья — это и есть граница страны, та святая красная черта на карте мира, которая с детства рождает в сердце образ великой Родины. Жить, помня о том, что непроходимой для врага ее делает твое солдатское мужество, — разве есть более счастливая доля! Он, в пять лет примерявший зеленую фуражку отца, наверное, как и старший брат, должен был стать в шеренгу тех, кто ходит теперь дедовскими тропами, но порою судьба по-своему распоряжается человеком, и Григорий Дагаев стал войсковым разведчиком. А все же далекий этот край он выбрал сам. И еще одна мысль греет душу лейтенанта Дагаева. Если прогремит боевая тревога, первым на линии пограничных застав быть ему, разведчику, стражу своего полка. «Вам не придется ждать, ребята…»

Далеко тянется взгляд Дагаева — за горы, равнины и пустыни, где лежат другие тропы, помнящие стук танковых копыт, на которых пришла свобода в тот край, и пришла она по следам разведчика старшины Дагаева… История — клад мужества, самый дорогой клад из всех, какие есть на свете. Это только в иных песнях да фильмах быть мужественным легко и красиво. Их всего десять находилось в чужом тылу, в круговерти снежного урагана, и один из десяти в какой-то момент не выдержал. Пусть тут случай и во всем взводе Воронов один такой, но и это непростительно много — один хлюпик во взводе. Плохо еще знаешь, Дагаев, кто и на что способен, мало черпаешь из того щедрого клада мужества, обучая своих солдат. Вспомни, как после опасного утомительного перехода в пургу они разом встали, готовые покинуть тихое прибежище, — стоило лишь вспомнить единственный случай из такого близкого и грозного прошлого этой приграничной земли…

Он коснулся груди, где лежало в кармане письмо брата, и очнулся — вертолет завис, опускаясь на расчищенную, обдутую винтами площадку.

Майор ждал. Он выслушал доклад лейтенанта, перебил, когда тот начал объяснять потерю Воронова и последний неудачный бой.