Тайфун

«…Мне кажется, брат, при желании всякого человека понять и разглядеть можно. Граница меня в том убедила. Наверное, это справедливо, что все мы из одного теста. Дело лишь в том, на чем оно замешано и насколько круто замешано…

И выходит, брат, у Иванушкина-то и дух, и стойкость оказались покрепче, чем у иного атлета. Я понял, почему он на всякое трудное дело вызывался: ему доказать хотелось — прежде всего себе доказать, что может равняться с сильнейшими. Не высовывайся он из общей шеренги, служи тихонько — был бы середнячок из середнячков, с которого много не спросишь. А враг-то спросит при случае по высшему счету — вот что он интуитивно, может быть, понимал, вот к чему готовил себя… (Да, представь, он все-таки прыгнул через коня!)

Разговорились мы с Иванушкиным, а он — про зазнобу свою: красивая, мол, заносчивая девица. Но все равно, говорит, докажу, что стою ее. И ведь докажет, я думаю. Придется его как-нибудь отпустить в поселок…

К чему я тебе все это нишу? А хочу отцовские слова напомнить: старайся понять, в чем нуждается человек, чтобы настоящим воином стать. Не здесь ли начало нашей командирской работы? Мне Иванушкин говорит: спасибо, товарищ капитан, — гоняли вы меня на занятиях больше других и не сердились, если у меня не получалось. Знал бы он, как не сердился!.. Да, но это хорошо: устремления наши совпадали, хотя главного-то я сразу не разгадал в нем. А ведь часто молодому солдату хочется совсем не того, что действительно ему необходимо. И вот тут, командир, не ошибись!..

Что, брат, утомил я тебя сентенциями? Скажешь, воспользовался родственными узами — и в письмах поучает. Да я ведь для того это, Гришенька, чтобы все у тебя шло, как надо. Не стало вашего батьки, и мне за тебя вдвойне беспокойно. Все же я старший, и потом у нас тут передний край, где человек виднее…

Матери-то пиши почаще…»

* * *

…Дагаев шел быстро, надеясь вот-вот встретить отставшего солдата. Лыжня хорошо различалась в поределой тьме, но уже блеснул за деревьями красноватый трепетный свет: условный пожар еще полыхал на дороге, а Воронова не было, и осенила неприятная догадка — дефиле теперь, конечно, охраняется.

Дагаев повернул глубже в лес, поднялся по склону в обход гривы, снял лыжи, надвинул капюшон маскхалата на самые глаза и пополз к дороге, вниз, глубоко зарываясь в мягкий лесной снег. Он полз на свет из темноты, это давало ему преимущество перед наблюдателями «противника». «Спасибо за огонек, товарищ посредник». И все же он едва не нарвался на засаду. Из близкого ельничка вдруг пахнуло табачным дымком. Дагаев замер, потом осторожно отполз, обогнул опасное место.

Все то же стелющееся пламя мерцало на дороге, озаряя людей и тягач, оттаскивающий «сожженные» машины, но Дагаева мало обрадовало созерцание дел собственных рук. Возле огня стояли уже знакомый человек с повязкой посредника на рукаве полушубка и… Воронов. Опираясь на снятые лыжи, он слушал офицера, устало опустив голову. Любая попытка выручить Воронова не имела смысла — он во власти посредника, значит, выведен из строя, а мертвых не спасают.

Дагаев видел, как посредник указал Воронову на тягач, и солдат медленно побрел к машине…