Тайфун

Чэттертон говорил прозой, но это были стихи, от которых воспламеняются чувства и забирают в свою власть разум. Бергэм слушал и, словно зачарованный, замер на месте. В эти мгновенья в его душе перестраивались все мечтания, пламеневшие в крови, и снова загорелась надежда отыскать сокровища, которые его терпеливо ждут в пещерах и на уединенных островах. Ему даже показалось, что рыцарство есть один из кратчайших путей к ним.

Когда поэт собирался уходить, у верстака стоял уже не Бергэм, мастер цинковых и жестяных изделий, а сотворенный вымыслом искатель счастья, славы и богатств.

Чэттертон очнулся первым и сказал:

— Занимаясь наукой, я в то же время очень нуждаюсь, хотя сам не виноват в этом нисколько.

В каком-то полусне Бергэм протянул своему благодетелю пять шиллингов и просил как можно скорее принести пергамент с гербом его предков. Через несколько дней он получил его, а в придачу еще и старинную балладу, в которой воспевался рыцарь с той же фамилией.

С этих пор Бергэм больше не приходил в себя и целиком ушел в мир, созданный из ничего. В твердом убеждении своих прав на рыцарство, он написал письмо королю Георгу, и упорное молчание его объяснял злостными интригами придворных. Когда Чэттертон, уличенный в своих поэтических проделках всесильным Горацием Вальполем, принял яд, Бергэм и тут решил, что это гнусная интрига, направленная лично против него.

Так после долгих лет ржавой прозы мастер цинковых изделий отдал себя во власть порабощающего вымысла и узнал, что такое восторг. Замечательно при этом, что он сильно стал походить на отца. Как и тот, он проникся сатанинским высокомерием и бывал несказанно счастлив, когда ему удавалось кого-нибудь оскорбить.

Потом он стал пьянствовать, колотил жену, забросил свое ремесло и, чтобы существовать, занялся грабежом на большой дороге, где курсировали почтовые дилижансы. Однажды ему прострелили ухо.

Он пережил своего благодетеля на 19 лет и был повешен в тот самый день, когда парижский народ разрушил Бастилию и началось уравнение прав между голубой кровью и черной костью.

Приключение

О. С.

I

Ум, манеры и утонченнейшая любезность Латура пленяли окружающих так же, как его кисть. Никто бы не сказал, что первые двадцать лет он прожил в городке Сен-Контене, где не знали ни грациозных пируэтов, ни пасторалей, ни иллюминованных боскетов из роз, ни мадригалов, украшающих однотонные беседы. На далеком расстоянии он впитал в себя все достижения парижской жизни, точно родился и вырос в салоне какой-нибудь великолепной маркизы, собиравшей вокруг себя всех умников и острословов.

Поэтому через неделю после его прибытия в Камбрэ все от него были без ума. В то время в этом фландрском городке собрались виднейшие дипломаты всей Европы, и их черепаховые лорнеты испещрили улицы и площади густой черной сеткой.

Искусству писать портреты Латур обучался в Реймсе, куда время от времени коронационные торжества привозили роскошь Парижа. Латур хорошо усвоил мастерство, а главное, понял, что людей надо изображать такими, какими они хотели быть. Это тотчас же оценили дамы, и в Камбрэ он был завален заказами, в количестве которых ему позавидовал бы сам Ларжильер.

Среди многих заказчиц, красивых или остроумных, одна привлекла его особенно. Он познакомился с ней на обеде у испанского дипломата и среди оживленного разговора, который сдержанно обнимал все то, что таит в себе несдержанность, сразу же почувствовал к ней неодолимое влечение, толкающее молодых повес на безрассудные поступки.

От тонкой словесной паутины он внезапно перешел к признаниям в любви и смело просил о свидании.

Латур нимало не сомневался в победе над дамой и уверенно решил скрестить свою настойчивость с ее жеманством, заранее предвкушая удачу в этом славном поединке. К тому же он узнал, что супруг оберегает ее верность не силой любви и ума, а исключительно ценными подарками и бдительной охраной.

Однако, первый выпад в этом поединке окончился для Латура неудачно. Прелестная улыбка дамы сменилась громким хохотом, и Латур отлично понял, что подобная веселость в деле любви — дурной знак.

Тогда он благоразумно перенес место поединка в гостиную своей прекрасной модели и повел против нее бешеную атаку в то время, когда рука его водила кистью.

II

Три недели, казавшиеся бесконечностью, длилась эта бескровная война. Беллона уже давно махнула рукой на сражающихся и предоставила их самим себе. Исход был неясен. Латур стремительно нападал; кокетка умело защищалась. Но преимущество было на стороне нападающего: там, где оказывались бессильными страстные слова, помогала услужливая кисть, льстившая самолюбию дамы. Портрет был бесподобен. И вот улыбки ее стали менее холодными, а взгляды более благосклонными. Зная, что позирование должно скоро закончиться, Латур усилил нападение и стал являться на сеансы с колчаном, туго набитым стрелами нежнейшего остроумия.

Однажды они заговорили о целомудрии. Латур коварно утверждал, что время от времени целомудрие должно давать взятку пороку.

Собеседница не соглашалась.

Тогда Латур, зная, как она боится мышей, сказал ей: