Тагу. Рассказы и повести

Снежные хлопья падали на его обнаженную голову, на бессильно опущенные плечи. «Ты теперь, наверно, уже взрослая женщина. Но для меня ты все та же маленькая Тайя. Как хорошо помню я твое лицо, когда ты узнала, что пойдешь со мной в Кулеви. Я и сейчас вижу твои полные мольбы глаза… Нет, я не хотел отдалить тебя от себя, дочка, но здесь ты была совершенно одна и я боялся за тебя. Ты же знаешь: я делал свое дело и каждый раз опять возвращался к тебе. Не помню, скольким туркам пресек я жизнь. Глаза мои не видят, давно уже не могу я сосчитать черточек на стене… Может быть, когда ты вернешься, то сосчитаешь и скажешь: вот, оказывается, почему не до меня было отцовскому сердцу!»

А снег все валил и валил.

Джамлет, все ниже опуская покрытые снегом плечи, с трудом переставлял ноги.

«Ты, наверное, вышла замуж. Может, и дети у тебя есть, дочка! Ты расскажи им историю своего отца. Расскажи, как он мстил за причиненное ему горе. Пусть и они не щадят врага… Я не убивал зверей, а ловил их живьем, даже цыплят не резал, я не любил крови… Я убивал врагов, только врагов… Ни разу не дрогнула моя рука, убивая врага…»

Он остановился, перевел дыхание.

«Микел-Габриел, дай мне силу. Приведи меня в духан Цоцория, дай мне в последний раз повидать мою Тайю…»

Снег доходил ему до колен, ледяной, острый, как нож, ветер хлестал по лицу. Но он ничего не видел и брел наугад по дороге, по которой ходил уже пятнадцать лет.

«Сегодня мой кинжал еще раз перережет горло врагу. Это будет мой последний день… Ты не знала, как я люблю тебя, дочка, и Дачхирия твоя не знала, она рассердилась и покинула меня, осталась с тобой в Ку-леви… Ты думала, что, кроме Дачхирии, никто тебя не любит на земле. А я потому и убивал турок, чтобы тебя не постигла такая же судьба, как твоих братьев, чтобы та же судьба не постигла твоих и всех грузинских детей. Я был верен своему делу, пока у меня хватало сил… А теперь — это мой последний путь…»

Джамлет оступился и упал лицом в снег.

«После твоего ухода не было ночи, чтобы не приходили ко мне мои мальчики, каждую ночь приходили Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя каждую ночь приходила… Они подметали шалаш, готовили мне пищу… И всякий раз спрашивали о тебе Какуниа и Бардгуниа, и мать твоя спрашивала о тебе при каждом приходе. Она в духане Кици Цоцория, говорил я им… А в следующую ночь они снова спрашивали о тебе…»

Снег все заносил и заносил Джамлета, пока он вовсе не исчез под белым покровом.

«Когда я слег, Какуниа и Бардгуниа приходили ко мне и днем, и мать твоя днем приходила, и каждый раз спрашивали они меня о Тайе… Тайя тоже узнает, что я болею, и тоже придет ко мне, успокаивал я Какуниа и Бардгуниа, и мать, но ты не приходила, потому что я отдал тебя Кици Цоцория и больше не навещал тебя… Когда мать твоя с упреком смотрела на меня, мне казалось, что это ты сама стоишь у меня перед глазами, так похожа была ты на свою мать… Твоя мать посылала в духан Кици Цоцория иногда Какуниа, а иногда — Бардгуниа… А вчера она отправилась сама. Нет, говорит, в духане Кици Цоцория моей Тайи……Не простила мне твоя мать, и сегодня утром совсем ушла. Какуниа и Бардгуниа ушли вслед за матерью… И они не простили мне…»

Джамлет больше не дышал…

1965

Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова

ДУТУ

Бледный, мутный рассвет. Тяжелые, черные тучи, полные непролившейся влаги, недвижно висят в небе.

Дуту шел по переулку. Полы халата едва достигали ему до пупа, рукава до локтей, штанины брюк — до голени. Грудь обнажена, лицо иссиня-бледное. И не потому, что на нем играл отсвет раннего утра.

Дуту шел и ничего не видел. Перед ним неотступно стояли глаза Уты: большие, бесцветные, как бы удивленно-выпученные и навек застывшие. Ничего иного он не видел, не слышал, не чувствовал. Ноги Дуту тяжело шлепали по густо замешанной грязи. Следы тут же заполнялись мутной водой, потому что всю ночь лил дождь.

Миновав переулок, он вышел на проселочную дорогу, остановился у ближайшего дома, распахнул ворота. Двор был большой, покрытый какой-то серой травой, утонувшей в дождевой воде. Дом стоял в глубине двора. Долго шел Дуту к дому, натужно шагая по лужам, Каламани его глухо чавкали.

Дом непробудно спал. Из людской не доносилось ни звука. Дуту поднялся на балкон, толкнул дверь и вошел в комнату. Никогда не поднимался он на этот балкон, никогда не открывал эту дверь. В комнате было темно. У стены заскрипела кровать. Дуту двинулся к стене, наткнулся на кровать, остановился.

В кровати лежал тот, кто был ему нужен. Пэху вздрогнул, затаил от страха дыхание. Он не видел лица Дуту, но чувствовал, что это именно Дуту склонился над ним.

— Дуту!

— Ты прислал Парну, Кехму и Эхму?

— Я прислал Парну, Кехму и Эхму.

— Парна, Кехма и Эхма увели тогда моего Бурду.

— Бурда был моим крепостным.

— Бурда был моим старшим сыном.

— Бурда был моим крепостным, и ты тоже мой крепостной.

— За три мерки соли продал ты туркам моего Бурду.

— Бурда был моим крепостным, и ты мой крепостной.

— За три мерки соли продал ты моего сына.

Пэху лежал на спине, обратившись лицом к Дуту, он был похож на выходца из могилы.