При этих словах он поднял ко мне лицо — коротко блеснул очками — и тотчас отвел, опустил глаза. И я сразу же понял все. Я понял. Но по-прежнему продолжал упираться — теперь уже притворяясь, хитря:
— Как-то это все странно… И неожиданно… Работа мне нравится, и я вовсе не собирался бросить ее так вот, с маху.
— А все же придется, — сказал он жестко. — И если ты не хочешь скандала — уходи сам, по своей воле. А то ведь я могу и выгнать.
— Вот оно что, — пробормотал я. — Н-ну ладно. И когда же мне отчаливать?
— Когда хочешь, — сказал он, — хоть завтра. Здесь нам с тобой все равно не ужиться, и чем скорее ты испаришься — тем лучше. — И снова — быстро и холодно — блеснул на меня очками: — Ты меня понял?
— Не совсем… Но, в общем, — да… Что ж без толку спорить.
— Ну вот и хорошо. А теперь — проваливай.
И я ушел. И спустя сутки уже сидел с вещичками за селом, на взлетном поле, — дожидался рейсового самолета.
Здесь обычно курсировал небольшой почтовый Ан. Он прибывал к нам из Игарки каждую неделю, по субботам, в середине дня. Доставлял продукты и почту и тут же уходил обратно.
Вот все и решилось — само собой, думал я, сидя на скользких, сирых, сваленных в груду бревнах и неспешно дымя папироской. Я бы, может, долго еще колебался, но теперь что ж… Теперь у меня дорога прямая.
Пилот — молодой, румянолицый парень — проговорил озабоченно:
— Не знаю, право, как быть. Свободных мест у меня нет — со мной еще один пассажир. И вообще, машина перегружена… Разве что в хвостовой отсек тебя поместить? Хотя и там…
— А что там? — поинтересовался я.
— Мороженая рыба.
— Ладно, — отмахнулся я. — Если есть возможность — я готов. Лететь-то ведь недолго?
— Да нет, — протянул он, — пустяки. Два с половиной часа. Ну, три от силы. Смотря по погоде.
— Ну так давай ищи место, — сказал я нетерпеливо. — Рыба мне не помеха… Какая хоть рыба-то?
— Семга, — мигнул летчик. — Первый сорт. Заскучаешь — пожуешь.
— Вот именно, — усмехнулся я. И, вскинув на плечо вещмешок, пошагал к самолету.
Хвостовой отсек оказался забит до отказа. Мы с трудом разгребли мороженые рыбьи туши, расчистили небольшой участок — возле самой стенки. Я залез туда, вытянулся.
Летчик сказал:
— Ну, будь! — и с грохотом захлопнул металлическую клепаную дверцу.
Отсек погрузился в темноту. Послышался частый, густой, все усиливающийся рокот. По металлу, по рыбьим тушам прошла долгая судорога. Самолет сотрясся, разворачиваясь, тяжко взвыл — и оторвался от земли.
Я лежал, покуривая, в темноте и прохладе. И поначалу это было даже приятно. Но потом я почувствовал себя неуютно.
За воротник — продирая по коже мурашками — пополз холодок. Затем стали стыть уши и кончики пальцев. Заломило спину. Вздрагивая от озноба, я заворочался и привстал — еще не осознавая случившегося, но уже встревоженный, охваченный безотчетным томлением.
Я посмотрел на дверь. Она была заперта наглухо, надежно. Ни единой щели не было в ней — ни одного просвета. Я притронулся к дверце и ощутил сыпучую мягкость инея. Металл был опушен морозом; он обжигал руки… И только теперь я сообразил: куда я попал и что мне грозит!
Тесный этот, забитый мороженой рыбой хвостовой отсек являл собою нечто вроде холодильника. И я оказался запертым в нем, замурованным, напрочь отрезанным от людей.
Люди — летчик и пассажир — находились снаружи, в кабине. И только они могли меня сейчас спасти. Только они!
Я начал стучать, взывая к ним — но никакого ответа не последовало. Очевидно, они не слышали меня; рев мотора глушил и смазывал все сторонние звуки.
Я бил что есть силы в стальную дверцу — все бил и бил, расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.
Тогда я лег — передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло — уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было — но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.
Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. По-клонило в сон. И тут я понял — что замерзаю.
Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! — подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец-то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?
Я замерзал — представляете эту ситуацию? — погибал от холода в разгар лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а — в облаках, в блистающем поднебесье.