Таэ эккейр!

Лерметт едва не застонал. Непрошенный смех душил его, бился в горле, в груди. Выразить себя? Вот, значит, как ты это понимаешь, эльф. Наиболее низменное и пакостное свойство... нет, не человеческой натуры даже, а человеческой глупости. Наиболее отвратное и мелочное. Напыжить, выпучить, выставить на погляд — в каждой пряжке, в каждом шнурке, в каждом отвороте рукава... все смотрите, все!.. вот он — я!.. я!.. я — великий и неподражаемый Я!.. Чтоб видели. Чтоб знали. Чтоб помнили! Я. Самый-пресамый. Самый знатный. Самый родовитый. Самый богатый. Самый опасный. Самый омерзительный и злобный. Самый посредственный и обыкновенный. Неважно, какой именно — главное, что перед вами не кто-нибудь, а Его Величество Я! Выпятить это свое «я», да так, чтоб солнечный свет застило — и переть напролом, расталкивая помянутым «я» всех остальных... а чтобы ловчее расталкивать, непременно побрякушками обвеситься — чтобы нипочем не забыли, ничтожества, с кем дело-то имеют!

Нет, мироздание не просто встало с ног на голову! Это оно хохотало, сотрясая безмолвного от изумления Лерметта — хохотало с ужимками и содроганиями, разваливаясь в такт собственному смеху на кусочки... донельзя странные кусочки, разбегающиеся с радостными визгом на все четыре стороны.

— Это пристрастие к символам поистине благородно и поэтично, — с прежним благоговением продолжал между тем Эннеари. — В нем столько высоты мысли и чувства! Если даже каждая завязка на штанах...

Вот завязок на штанах, исполненных высоты мыслей и чувств, Лерметт перенести уже не смог. Это было уже слишком — или, как выразился бы Арьен, запредельно. Дикий, дурацкий, неистовый, ни с чем не сообразный смех, душивший принца все это время, вырвался, наконец, наружу — и Лерметт повалился в траву, задыхаясь и хохоча. Он стонал, всхлипывал, зажимал рот руками — и все же был не в силах остановиться.

— Ты что это? — осведомился Арьен чуточку даже подозрительно.

— Это... из ме... ня... воз... вышенность... лезет, — кое-как объяснил Лерметт, с трудом пропихивая слова между взрывами смеха. — Мыс... мыслей... и-и чувств...

— Я же говорил, — кивнул нисколько не обиженный и даже не удивленный Эннеари. — Так тонко оценить возвышенный юмор контраста между жизнью и смертью... между зарождающимся теплом понимания и угасшим сразу после рождения теплом едва затлевшего костра... если бы не ты, я бы и не заметил. Какие же вы, люди, все-таки поэтичные...

Лерметт взвыл от хохота, замолотил руками по земле и дрыгнул в воздухе ногой.

Свечи горели ровно и ярко. В их бестрепетном свете перстень выглядел вполне достойно. Золото ободка и оправы то сдержанно мерцало, то внезапно изливало густое тяжелое сияние, а крупный рубин рдел жарко и охотно, лишь изредка отливая фиолетовым, словно лепесток тюльпана. И все же бывший канцлер Селти при виде этого великолепия лишь скорчил недовольную гримасу. Алый огонь, пылающий в глубине камня, выглядел, по его мнению, излишне простодушным — а значит, недостойным столь высокой особы — да вдобавок фиолетовый отлив отчего-то казался Селти намеком на некий тайный разврат... и где были глаза его ювелира, когда он покупал для своего господина камень с надцветкой, да еще такой? А ведь сколько денег получает, шельма! Следовало бы давно от него избавиться... вот только лучшего ни за какие деньги не найти, как ни старайся. Что поделать, приходится довольствоваться этим нерадивым архиплутом. В прежние времена, небось, за счастье почитал бы выискивать для господина только самое наилучшее, достойное чести украшать одного из первых вельмож королевства... а теперь и этот ничтожный ремесленник осмеливается небрежничать!