Как-то в Москве, году в шестьдесят шестом, в одной компании, после чтения стихов, после выпивки, начались разговоры, пересуды всякие, доморощенные литературные споры.
Зашел, конечно, разговор и о модном в ту пору Бродском.
И московские пишущие оглоеды возбудились, даже взвинтились, и давай склонять на все лады:
– Бродский!..
– Ах, Иосиф!..
– Ну, Бродский!..
И тому подобное.
Володя Бродянский слушал их, слушал – и постепенно мрачнел.
А потом встал и сказал, обращаясь ко всем присутствующим:
– Ну чего вы здесь расшумелись? Понимать поэзию надо, а не идти на поводу у «общественного мнения». Бродский – есть, конечно, ну и ладно. Володя Алейников пишет намного лучше Бродского.
Что тут началось!
Бродянского чуть ли не за грудки хватать стали:
– Да ты!..
– Да как ты?..
– Да ты что?..
И прочее, в таком же роде.
А он – все так же, невозмутимо, отчетливо, – им:
– Я знаю, что говорю!
Московские оглоеды чуть ли не на стену лезть начали. Очень их это поразило.
Соль этой сцены заключалась в том, что я находился здесь же, поскольку и пришли мы сюда вдвоем с Володей, и все, естественно, видел и слышал.
Бушуют оглоеды. Руками потрясают. С театральным пафосом. Воздух сотрясают, и так спертый от табачного дыма и перегарного, винного запаса.
А Володя им – еще спокойнее, весомо, с достоинством:
– Все вы еще вспомните мои слова!
Пришлось оглоедам поневоле призадуматься. К тому же и выпивка у них закончилась, а денег, чтобы сбегать, купить и добавить, ни у кого уже не было.
Переглянулась мы с Бродянским – да и ушли отсюда.Он был тоже – отчасти маг.
Он был сам – театр.
Он, бывало, ставил и играл свои импровизированные спектакли, – так вот, вдруг, по вдохновению, – где угодно, хоть на улице. Ему нравились зрелища.
Но был он чрезвычайно скромен. И часто, с годами все больше и больше, как-то уходил в себя, замыкался в себе и никого, даже друзей, туда не допускал. Чтобы не огорчать людей, прежде всего. Чтобы не озадачивать.
Сам во всем старался разобраться, сам – все пережить, там, внутри, в глубине своей.
Догадываюсь, из скупых его обмолвок, что не по своему желанию оставил он и детский театр в Лодейном Поле, и университетский театр в Питере.
В этом университетском театре играла пресимпатичная Любаша.
Я, когда увидел ее впервые, сразу сказал Володе:
– Это твоя жена.
Он взял и женился на ней. Появились дети.
Володя купил дом в деревне. Собирал грибы, запасал ягоды. Научился печь деревенский черный хлеб.
Все реже появлялся он на людях. Что-то серьезное, видать, уводило его не только вглубь себя, но и в отшельничество.
А ведь раньше был он более чем общительным человеком. Он тоже обожал знакомить нравящихся ему людей. Это он познакомил меня с Наташей Горбаневской, и мы с нею сразу же подружились.