Тадзимас

Еще звучал в телефонной трубке губановский голос, но уже смутно доносилось до меня содержание сбивчивого Лениного повествования о чем-то сугубо московском, для него, возможно, и важном, для меня же второстепенном и не больно-то интересном, характерного для него, тогдашнего, молодого, энергичного повествования, в котором певучие, акающие, полуплачущие интонации смешивались с задиристыми, заковыристыми словечками в озорстве подростковом рискового, дворового сорванца, – и присутствие смысла другого, изначально высокого, ясного, стало вдруг для меня очевидным – там, вдали, – но и где-то рядом, прямо здесь – и повсюду, в каждом, полном веры, любви, надежды, неизбежном, земном, юдольном – и небесном, поскольку с небом связь души бесспорна, – мгновенье, за которым встает горенье и ведет за собой даренье духа, света, пути и дома, ну а с ним и речи моей, – и я ужезнал, что делать.

– Леня, – сказал я Губанову, – давай поедем с тобой в Переделкино. Прямо сейчас.

– Куда? – удивился Губанов.

– В Переделкино. Что, непонятно?

– Зачем?

– К Пастернаку.

– Что?

– На могиле его побываем.

Леня помедлил секунду. Всего лишь. И тут же сказал:

– Я все понял. Едем! Вдвоем. Немедленно! Слышишь? Едем!

– Где встречаемся?

– Где? В метро.

– На Киевской?

– Да. Кольцевой. Посередине зала.

– Во сколько?

– Давай в восемь тридцать. Успеешь?

– Успею. Идет.

– Ну, я тогда выхожу.

– Я тоже.

– До встречи?– До встречи!

Я оделся – и выбежал из дому.

По дороге, подумав, что это нам пригодиться может, купил в магазинчике продовольственном две бутылки вина, сигарет.Быстро дошел до метро. Спустился по эскалатору вниз, к поездам. И вскоре, в заполненном пассажирами, летящем вперед вагоне, вовлеченный, с ним вместе и вместе со всеми людьми, в движение, как и все, отражаясь в стеклах оконных, зеркальных, темных, и думая о своем, ехал на встречу с Леней.

Странно все-таки – для меня – было думать о том, что завтра предстоит. Сегодня Хрущев – самый главный в стране человек. Начальник. Гонитель искусства. Властитель. Практически царь Никита. Лысый, горластый. Башмаком стучавший в ООН. Формалистов громивший нещадно. Вот и мне пострадать пришлось из-за ненависти его к новизне в поэзии, в живописи. Обошлось. Видно, Бог миловал. Но досталось, впрочем, изрядно. Помню, помню. Статейки в газетах. Проработки во всяких инстанциях. Неприятностей целый воз. Эх, да что там! – всякое было. Есть Хрущев – сегодня. Пока что. Ну а завтра – его уже снимут.

Сегодня какое число?

Пятнадцатое октября.

И я обо всем, что завтра только произойдет, этак запросто, по знакомству, почему-то знаю заранее.

До того, как сами события произошли. Чудно!

Тут любой человек удивится: почему это – именно так? И откуда идет удивление? Где исток его? Где начало?

Но в Москве, как успел я понять, все бывает, решительно все, – и такое, что всем потом не покажется, кстати, мало.

Видно, город главный таков. Стольный град. Над семью холмами, над бесчисленными домами, вместо чести витает – весть.

Да и люди живут в нем – разные. И незримая грань меж ними, если вдуматься и всмотреться чуть попристальней, все-таки есть.

Кто – не ведает ни о чем, и понятия не имеет о таком, что незримыми нитями и с людскими судьбами связано, и с судьбою всей нашей страны, о таком, что, пожалуй, давно уже называется коротко – знаковым.

Ну а кто-то – прекраснейшим образом обо всем, неизвестно какими то ли тропками, то ли путями, из разряда подспудных, внутренних, но таких, по которым спокойнее в этой жизни повсюду ходить, благо слухи у нас, как правило, под собою почву имеют неизменно, – осведомлен.Как бы то ни было – даже я о грядущем загодя знал.

Мы с Губановым встретились – там, где назначена встреча была, в середине зала, в метро. Поздоровались. Оба мы были напряженными почему-то. Состояние было таким, будто там предстояло выполнить боевое задание некое. Или, может, на что-то решиться непривычно серьезное, важное. Или – сделать какой-то шаг, пусть один всего, но существенный. Но какой? И зачем? И куда? Мы не знали еще. Но – чуяли, что куда-то шагнем сегодня, безоглядно и широко. Может, сразу же – в новизну? Может, в область, где все же сбудутся наши чаянья и мечты? Может быть, навстречу грядущему? Ну а может быть, на мучительный, но единственно верный путь? Мы не знали. Но состояние было нашим – на кромке, на грани, за которой начнется нечто небывалое, да такое, что сравнить его будет не с чем, и подобий его не будет, и ему аналогов люди никогда уж не подберут.

Мы прошли на платформу. Там дождались электрички своей. И она подошла уже вскоре. И зашли мы в вагон – и там, в герметичном, полупустом и унылом пространстве, присели на скамейку возле окна. Так устроились мы, по привычке. За окном рокотал вокзал, мельтешили огни, звучали объявления о прибытии и отбытии поездов. Электричка тронулась с места, набрала постепенно скорость, вырываясь из круга столицы на простор Подмосковья, за город. За окном разливался вечер темнотой своей, желтизною придорожных рощиц неброских, глубиною далей лесных. Мы смотрели в окно – и молчали почему-то. Мы были – в пути.