Табакерка из Багомбо

Впрочем, когда девочка вышла со своим новым заявлением, она опровергла все, что говорила в Чикаго. Зачитывая трехстраничный машинописный текст, она сказала: приключение было ночным кошмаром, сказала: она не любит мальчика и никогда не любила его, сказала: она, должно быть, свихнулась, и сказала: она вообще не желает его больше видеть.

Сказала: единственные, кого она любит, это ее родители, сказала: она не понимает, как могла доставить им столько неприятностей, сказала, что собирается как следует заняться учебой и поступить в колледж, и еще сказала: она не хочет позировать для снимков, потому что выглядит просто ужасно после столь сурового испытания.

Выглядела она не слишком ужасно, разве что перекрасилась в рыжий цвет, и мальчик, пытаясь изменить ее внешность, соорудил ей кошмарную прическу. И она немало поплакала. Она не выглядела усталой. Она выглядела юной, и дикой, и пойманной — вот и все.

Ее звали Энни — Энни Саутхард.

Когда репортеры удалились, когда они пошли показывать мальчику последнее заявление девочки, губернатор повернулся к дочери и сказал:

— Ладно, я и впрямь хочу тебя поблагодарить. Не представляю даже, как бы я мог отблагодарить тебя сполна.

— Ты благодарен мне за все это вранье? — сказала она.

— Я благодарен тебе за то, что ты хоть что–то сделала для возмещения причиненного ущерба, — сказал он.

— Мой родной отец, губернатор штата Индиана, — сказала Энни, — приказал мне врать. Этого я не забуду никогда.

— Я тебе еще много чего прикажу, — сказал он.

Энни промолчала, но для себя решила забить на родителей. Отныне она им ничего уже не должна. Она будет холодна и безразлична с ними до конца дней. И начнет она прямо сейчас.

Мама Энни, Мэри, спустилась по винтовой лестнице. Сверху она слышала все это вранье.

— По–моему, ты все очень неплохо уладил, — сказала она мужу.

— Насколько это вообще возможно уладить в таких обстоятельствах, — сказал он.

— Я бы только хотела, чтобы мы могли прямо сказать то, что на самом деле надо сказать, — сказала мама Энни. — Если бы мы только могли прямо сказать, что мы не против любви и не против людей, у которых нет денег. — Она уже собралась было утешить, обнять дочь, но что–то в глазах Энни ее остановило. — Мы не бесчувственные снобы, милая, и мы знаем, что такое любовь. Любовь — это лучшее, что есть на свете.

Губернатор отвернулся и уставился в окно.

— Мы верим в любовь, — сказала мама Энни. — Ты ведь знаешь, как крепко я люблю твоего отца и как крепко твой отец любит меня, и как крепко мы оба любим тебя.

— Если хочешь что–нибудь сказать напрямую, то давай говори, — сказал губернатор.

— Мне кажется, так надо.

— Поговори о деньгах, поговори о воспитании, поговори об образовании, поговори о друзьях, поговори об увлечениях, — сказал губернатор, — а потом, если хочешь, можешь вернуться к любви. — Он посмотрел на свою жену. — Ей–богу, ну хоть о счастье, — сказал он. — Встречайся с этим мальчишкой, давай, продолжай, выходи за него замуж, когда сможешь сделать это по закону, когда мы не сумеем тебе помешать, — сказал он Энни, — мало того, что ты станешь самой несчастной женщиной на свете, но и он тоже станет самым несчастным на свете мужчиной. Ты сможешь по–настоящему гордиться этим дерьмом, потому что будешь состоять в браке без соблюдения единственного условия счастливого брака, — и под единственным условием я подразумеваю одно–единственное, то есть вообще одно.

— Как ты намерена решить вопрос с друзьями? — сказал он. — Его компания в бильярдной или твоя компания в загородном клубе? Ты начнешь с того, что купишь ему роскошный дом, и роскошную мебель, и роскошную машину — или подождешь, пока он все это купит сам, хотя скорее ад замерзнет, чем он сам все это оплатит? Ты и вправду так же любишь комиксы, как он? Ты любишь те же самые комиксы? — закричал губернатор. — Кто ты, по–твоему? — спросил он Энни. — По–твоему, ты Ева, и Бог сотворил для тебя единственного Адама?

— Да, — сказала Энни, поднялась к себе в комнату и захлопнула дверь. И тут же из комнаты донеслась музыка — Энни поставила пластинку.

Губернатор с женой стояли за дверью и прислушивались к словам песни. Вот эти слова:

Болтают, о любви ничего мы не знаем,

Тра–ля–ля, ну, да, йе.

Но послание неба мы средь созвездий читаем,

Тра–ля–ля, ну, да, йе.

Так обними, обними меня крепче, бэби.

Сердце поет от голоса твоего.

Ведь то, что болтают о нас, бэби,

Мы–то знаем, не значит для нас ничего. [17]

В восьми милях отсюда, в восьми милях к югу, за центром города, на другой его окраине, репортеры толпились у дома отца мальчика, у террасы при входе.

Это было старое дешевое дощатое бунгало 1926 года. Парадные окна выходили в вечно сырой полумрак огромной террасы. Боковые — на окна соседей в десяти футах. Свет проникал внутрь через единственное заднее окошко. Волею судьбы окно пропускало свет в крохотную кладовку.

Мальчик, его отец и мать не слышали, как стучались репортеры.

Телевизор в гостиной и радио на кухне распинались вовсю, а семейство ссорилось в столовой, посередине между кухней и гостиной.