Таба Циклон

– Это моя внучка, – объявил Полковник, демонстрируя фотографию пациентам, – и вместо того, чтобы катать эту молекулу на карусели, или сайгака стрелять, или что там еще с этими внучками делают, я должен возиться с вами, рахитами и недоумками, которые возомнили себя хрен знает кем, потому что вас слишком часто показывали по телевизору. Вот ты, тело, кем ты себя возомнило?

– Богом Гермесом, – охотно ответил Долговязый, пытаясь вытереть о плечо пот, который рекой тек по вискам.

– Итить твою мать… – Полковник в сердцах махнул рукой.

Повернулся к медсестре:

– Ну и как с такими людьми работать? Я давно говорил Левинсону, что нужно усиливать режим. Никакого общения, помимо терапевтического, одиночные палаты, за азартные игры и алкоголь – оставлять на трое суток без еды; за приступ нарциссизма – на неделю. А то у нас тут курорт какой-то прямо: одни трахаются, другие перед зеркалом сутками крутятся, говорят, даже портативный телевизор уже у кого-то есть. А вчера вообще какое-то пьяное мурло бегало и орало, что ему срочно нужно позвонить Дэвиду Лашапелю в ад. Это, по-вашему, дисциплина? Это, по-вашему, лечебный процесс? Да мы так ни одну засранную певичку не вылечим.

– Это было не мурло, а доктор Левинсон, – смутившись, сказала медсестра, – горит человек на работе, все-таки клиентура сложная, даже у профессионалов нервы не выдерживают. – А нам и не нужны тут профессионалы! Богом Гермесом оно себя возомнило… Нам нужна дюжина десантников с обрывками шланга, а не вот эти вот холуи. Санитары! Говно на палочке это, а не санитары! Не будете ли вы так любезны пройти в изолятор, а не соизволите ли пукнуть в баночку, гран-мерси, сильвупле, а не дадите ли автограф… Итить твою мать!

– Я бы попросил, – вмешался Долговязый, опуская тумбочку на пол, – все-таки здесь дамы.

– Хуямы! – обрезал Полковник. – А вот за то, что ты без команды стаканодержатели расслабил, ужин сегодня отменяется. Толпа зашумела.

– Молчать! – прикрикнул Полковник. – Всем благодарить Гермеса. Вместо ужина назначается четырехчасовая трудотерапия. Актеры и шоумены клеят почтовые конвертики, все остальные ковыряют дырочки в дуршлагах. Ивановна, раздавай свою касторку и веди всех в трудоблок. Если кто заартачится – сразу ко мне. Вопросы есть? Вопросов нет! Выполнять!

Медсестра вместе с одним из санитаров принялась раздавать лекарства – разноцветные капсулы лежали в маленьких пластиковых стаканчиках, на каждом из которых была написана фамилия пациента. Долговязого незаметно толкнула в бок стоявшая рядом киноактриса с русыми волосами:

– Слышь, Гермес, давай меняться!

– Чего? – Ты мне вот эту синенькую, а я тебе завтра утренний кисель!

– Кисель… – задумался Долговязый, – маловато за синенькую…

– Ну хорошо, два киселя! Утренний и вечерний.

– И яблочко! – Ну ты скотина! Это ж грабеж средь бела дня!

– Не хочешь – как хочешь…

– Ладно, черт с тобой, и яблочко!

КИДНЕПИНГ

Жирный черный пес Лютый с хмурым видом прошелся вдоль дороги, мимо строя своих верных бойцов. Тонкие ноги пса совершенно не подходили к его объемному короткому телу, напоминающему бочонок. Пес шел вразвалку, косолапя своими ногами-соломинками, каждая из которых как бы на мгновение становилась единственной его точкой опоры.

– Шеф, ну скоро уже, а, шеф? – мелко суетясь, затявкал недавно примкнувшей к их стае рыжий Ломбард.

Лютый презрительно мотнул головой, даже не удостоив Ломбарда осаждающим рыком. Да как он, щенок, вообще смеет заговаривать с ним, с самим Лютым, псом-легендой, который укусил уже семь визжащих колес, волнующе пахнущих паленой резиной, а на двух из них даже прокатился, крепко вцепившись зубами, вращаясь вокруг собственной оси, как сумасшедшая черная мочалка.

Лютый провел липким языком по выбитым клыкам, по ноющей трещине в челюсти, которая в последнее время постоянно кровоточила и в которую забивались куски кур гриль, добываемые его бандой в придорожной палатке у добродушного золотозубого осетина. Этих свидетельств его славы никто не сможет оспорить. Правда, бесхвостый Ломбард стал борзеть в последнее время, сучий выблядок, да я твою мамашу Лушу знал, когда она вот такой вот молочной сучкой еще была.

Торопливые, одинаковые, неинтересные машины неслись слева от пса, исчезая за поворотом. И тут он услышал ее, даже не услышал, а почувствовал всеми короткими волосками на лоснящейся спине, которые тут же встали дыбом.

– Уав! – призывно гавкнул Лютый и понесся вперед, подавая пример своим бойцам, даже не обернувшись, не посмотрев, как далеко едут они, эти дьявольские отродья. Он бежал и бежал вперед, и вся стая с гвалтом неслась за ним. Вот уже краем глаза он заметил гадкое красное пятно дьявольской повозки и, конечно же, их: самые сладкие, самые вожделенные на свете колеса Michelin. Сзади стал приближаться мерзкий лай Ломбарда – сучий выблядок, видимо, решил опередить его, показать силу стать вожаком. Лютый последний раз истошно гавкнул и прыгнул к колесу, разинув пасть – через секунду жалкие остатки его клыков сомкнулись на горячем протекторе, голова пса застучала по асфальту, хрустнул череп.