t

Когда дверь закрылась, Т. быстро подошел к секретеру, откуда Олсуфьев достал фотографию и пузырек, нашел карандаш и листок бумаги, и записал:

Соловьевцы, собрание. Завтра в шесть, второй дом по Милосердному переулку.

Спрятав записку в карман, он поглядел на двустволку, висящую на стене, зевнул и нерешительно почесал в бороде.

«Все же не следовало отпускать его одного, — подумал он, — как бы не вышло беды… Может, все же догнать?»

XXII

Улица, по которой уходил Олсуфьев, была совершенно пустой, что выглядело немного странным несмотря на ранний час. За все время преследования Т. никого не встретил — и это было хорошо, потому что двустволка в его руках наверняка смутила бы прохожих.

То, что Олсуфьев лукавит и ему нельзя верить, выяснилось на первом же перекрестке, когда к тому присоединился явно ожидавший его спутник — ливрейный лакей с объемистой сумкой на плече.

«Я ведь чертовски голоден, — понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. — Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Федор Михайлович в таких случаях охотился на мертвых душ и имел с них колбасу и водку… Мерзостно… Но как быть? When in Rome, do as the Romans do[6], даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер…»

Т. вспомнил, что в кармане лежат очки со святоотческим визором, вынул их и решительно надел на нос.

И Олсуфьева, и лакея окружал отчетливый желтый ореол, который сразу перевел вопрос в ту чисто практическую плоскость, которая начинается за гранью добра и зла. Сглотнув слюну, Т. взвел ружье.

«А как здесь с непротивлением? — подумал он. — Плохо… Это ведь ходячие трупы — по всем понятиям зло. Хотя, с другой стороны, что есть непротивление злу? Это отсутствие сопротивления. А сопротивляться можно только тогда, когда зло напало на тебя первым. Если же напасть самому, да еще и быстро всех укокошить, никакого противления злу не будет вообще…»

Словно почувствовав эту мысль, лакей обернулся, увидел Т. и указал на него Олсуфьеву. Тот замер на месте. Лакей потянул из кармана револьвер, и это решило дело: больше не думая, Т. вскинул ружье и два раза выстрелил.

Подойдя, он подобрал лакейскую сумку и отошел под полотняный навес, в тени которого стояли какие-то ящики и бочки. В сумке нашелся батон колбасы и бутылка водки. Остальной ее объем заполняли предметы непонятного назначения — сальные на ощупь белые стержни, похожие на свечи без фитиля, и сделанные из того же материала кольца.

«Ага, — догадался Т., — стержень Поливанова. А это шайба Поливанова… Артефакты… Наверно, надо теперь шайбу на стержень…»

Но делать этого он не стал. Сев на ящик, он съел колбасу, а потом легко, как воду, выпил водку — и полил ее остатком руки, чтобы избавиться от колбасного запаха. Это удалось не до конца — от ладоней по-прежнему исходило отчетливое чесночное амбре.

Поглядев на трупы, он вздохнул.

«Нехорошо вышло… Можно, впрочем, убедительно показать, что от идеи непротивления я здесь не отошел. Ибо категории добра и зла, как боговдохновенные, существуют только для живой души, а мертвая душа становится для них чуждой — поскольку она исторгла из себя Бога, который единственно и является их мерилом… Значит… Впрочем, кому я вру? Других обману — а себя? Или с собой тоже договорюсь? Договорюсь, отчего же нет… Я ведь еще и души у них сейчас высосу… Ей-ей, высосу…»

Эта возможность, о которой он подумал сперва с самоуничтожительным сарказмом, как о примере немыслимого падения, какого с ним уж точно не могло произойти, вдруг показалась вполне допустимой. А потом даже уместной.

«А и высосу, — спокойно повторил он про себя, вставая с ящика. — Как там Федор Михайлович делал?»

Вытянув руку перед собой, еще наполовину в шутку, он легонько потянул в себя низом живота, и сразу увидел еле заметный голубой туман, какое-то растворенное в воздухе электричество, которое заструилось от трупов к его ладони, и дальше — по руке и позвоночному столбу, в самый низ живота, вызывая легкое и приятное гудение во всем теле. В сознании через миг осталось только одно желание: чтобы эта электрическая щекотка никогда не кончалась — но раздался тихий треск, и голубое сияние пропало.

Потом треск повторился снова — и Т. открыл глаза.

Стучал дверной молоток внизу.

Т. встал с кушетки, где его сморил сон, и с облегчением покосился на ружье, только что стрелявшее в сновидении. Оно по-прежнему мирно висело на месте. Подойдя к окну, он осторожно выглянул из-за шторы.

У входной двери стояла молодая женщина в красном платье, с шелковой сумочкой-ридикюлем такого же цвета в руке. Она подняла голову, словно ожидая увидеть кого-то в окне, и Т. узнал Аксинью.

Постучав еще раз, она пожала плечами, достала из ридикюля ключ и открыла дверь.

Т. опустился на тот же самый стул, где сидел во время разговора с Олсуфьевым. Он чувствовал странную нервическую бодрость, будто привидившийся кошмар действительно оставил после себя электрический заряд во всем теле.