t

— Не знаю, — сказал он. — Большой любви к себе я не заметил, скорее наоборот. Возможно, для наслаждения своим всемогуществом ему нужен свидетель. А со всеми остальными он никогда не говорит просто потому, что он, по большому счету, преступник. Ему стыдно появиться перед своими страдающими творениями, поскольку их жизнь и есть его преступление. Кроме того, он не один. Их целая банда, просто остальные со мной не говорят. Но я их чувствую, о, еще как…

— Жуть какая, — отозвался Достоевский.

— Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живете в уродливом, жестоком, кое-как склепанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.

— Это неправда, — сказал Достоевский. — Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.

— Так только кажется, — ответил Т. — То, что вы считаете своими мыслями — на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Все за вас решают они.

— Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?

— Да вот именно таким, каким возникают, Федор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле — футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своем уме и живете в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.

— Но зачем они это делают?

— Я уже сказал. Это промысел.

— Вы имеете в виду божественный промысел?

— Божественный промысел, Федор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий. Сезонная коммерция в небольших масштабах.

— Ну и цинизм, — поежился Достоевский. — Но в таком взгляде на вещи нет новизны, граф. Да, мир создан не нами. И в нем есть бесы. Но в нем же есть и ангелы. Вы сейчас просто обозвали творца новым именем и дали понять, что придерживаетесь о нем невысокого мнения. Но не все ли равно, как мы его назовем — Ариэль или Саваоф? Главное, он создает мир и нас. Так что же вы, собственно, открыли?

— Один важный нюанс, — сказал Т. — Хоть он создает мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.

— Откуда?

Т. ничего не ответил — но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.

— Вы… Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?

Т. кивнул.

— И вы… Воскресли?

— Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, — сказал Т. — У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем так, я вернулся в мир. И теперь я действительно существо иной природы, чем вы или эти бедняги, которых вы убиваете из-за колбасы.

— Иной природы? Но в чем разница?

— Она в том, — ответил Т., — что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрек меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нем, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело мое кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.

— Где — там?

— Как бы во сне, — ответил Т. — Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и все остальное. Иногда мне снится и Ариэль — это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.

— А как вы создаете себя и мир?

— Белой перчаткой.

— Какой белой перчаткой?

— Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без нее ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Все происходит спонтанно, само собой.

— Ох, — покачал головой Достоевский, — вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в свое время про это написал… Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?

— Стикс.

— С какой целью вы его создали?

— Чтобы перейти его и вернуться в мир.

— Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.

— Но здесь осталось нечто такое, что я должен найти.

— Что же?

— Оптина Пустынь, — сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. — Вам знакомы эти слова?

— Знакомы, — ответил тот. — Но сразу припомнить не могу.

— Может быть, «Оптина Пустынь соловьев»? — спросил Т.

Достоевский хлопнул себя ладонью по лбу.

— А, вот теперь вспомнил! Я действительно сделал в свое время на квартире Константина Сергеевича Победоносцева издевательский доклад о заседании тайного мистического общества, которое я случайно посетил. Текст у меня, к сожалению, не сохранился. Доклад так и назывался — «Оптина Пустынь соловьев». Это, видите ли, игра слов. Их общество называлось просто «Оптина Пустынь».

— Так что же это такое? — спросил Т., сжав кулаки от волнения.

— Никто не знает-с. Видимо, очередное название Земли обетованной.

— Чем это общество занималось?