Т

— Двое образованных рабочих, — насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, — и еще девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов — коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.

— Ну вот, — усмехнулся Чертков, — будут опять просить денег на револьверы.

— Я опять не дам, — ответил Толстой. — А девушку эту курить отучим. Взять ее на прогулку верст на восемь, сразу свои пахитоски забудет...

— Ах, Лева, — всплеснула руками Софья Андреевна, — отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?

Толстой засмеялся.

— Когда женщины начинают толковать об эмансипации, — сказал он, глядя на индуса, — я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация... Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.

— Спасибо, Лева, — сказала Софья Андреевна хрустальным голосом, — что сегодня ты хотя бы не требуешь, чтобы я надела сарафан и лапти и шла на реку стирать белье.

— Очень тебе не помешало бы, — ответил Толстой, вставая из-за стола, — только ты ведь не сможешь. Это тебе не прелюдии Шопена.

Заметив, что остальные гости тоже стали подниматься с мест, он добавил:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас покину до ужина — мне надо написать пару писем...

Он повернулся к индусу.

— А завтра с утра, если позволите, я покажу вам свою школу для крестьянских детей.

— Это будет интересно, — вежливо сказал гость.

Вернувшись в кабинет, Толстой запер дверь изнутри и сел за стол. Его немного клонило в сон, но слабость была странно приятной. «Вот интересно, — подумал он, — а если сейчас усну, увижу продолжение?»

Он положил сложенные руки на стол и опустил на них голову, приняв ту же самую позу, в которой пришел в себя перед обедом. Однако, несмотря на сонливость, настоящий сон не шел. Несколько раз Толстой открывал и закрывал глаза, пока не заметил вдруг, что со стены — с того места, где всегда висели портреты Фета и Шопенгауэра, — на него иронически смотрит Наполеон Третий, драпируясь в горностаевую мантию со странным орденом, похожим на пятиконечный мальтийский крест.

«Постой-ка, — подумал он, — да я ведь уже сплю...»

Мало того, оказалось, что он может смотреть не открывая глаз — причем во все стороны: он видел висящую на шкафу одежду, косу без ручки и свою круглую мягкую шляпу. Одновременно ему были каким-то образом видны стоящие в другом углу палки для прогулок. Но, несмотря на эти знакомые по каждодневному быту детали, комната совершенно точно не была его кабинетом, потому что у нее отсутствовали окна.

«Эту комнату я уже видел, — вспомнил Толстой, — только она была немного другая... Я в ней как раз пытался писать себя сам... Не попробовать ли снова? Надо бы взять и кончить это дело, пока Ариэль в Египте...»

Удивляясь, как легко и плавно удается любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел ее на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:

«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».

XXVII

Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов — майор Кудасов и неизвестный поручик.

Майор выглядел браво — его подусники были густо нафабрены, щеки выбриты, и вообще он имел такой вид, словно хотел ехать на бал, но в последний момент все-таки отправился на службу. Сопровождавший его поручик был совсем молодой человек, безбородый, с пробором посередине головы и влажными внимательными глазами, какие бывают у беременных сук и пишущих о парижской моде журналистов.

Оба жандарма явно были люди хорошего общества, и по некоторой казенной окаменелости их лиц делалось ясно, что им не по душе предстоящая беседа.

«Почему у этих жандармов всегда такой виноватый вид? — подумал Т. — Впрочем, интереснее другое. Вот сейчас — кто их создает? Я сам? Ариэль? Или вообще какой-нибудь Гриша Овнюк? Посмотрим...»

— Вы спали, граф? — спросил Кудасов. — Извините, что пришлось разбудить.

— Давайте сразу к делу, — сказал Т.

— Извольте. Знаете ли вы, какая кара полагается вам за убийство княгини Таракановой и сопровождавших ее лиц?

Т. нахмурился.

— Я не убивал бедняжку, — сказал он, — совсем наоборот. Я пытался ее защитить, но подоспел слишком поздно.

— От кого вы ее защищали?

— От амазонских индейцев, плюющихся ядовитыми стрелами. Это они ее погубили. Хотя какой-нибудь Победоносцев вполне мог бы сказать, что ее погубило безверие.

— Про покойного обер-прокурора мы поговорим позже, — сказал Кудасов. — Что за индейцы?

— Вы полагаете, я был с ними знаком? — спросил Т. с сарказмом. — Мне их не успели представить.

— И где они сейчас?

— Сгорели.

— Хорошо-с... Труп жандармского полковника вы решили доверить воде для контраста с огненным погребением?

— Какого полковника?

— Которого задушили после убийства Таракановой.