Т

— Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой — это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. Кроме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чем я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной... Понять это и означает увидеть Читателя.

— Но почему вы говорите, что луч всего один?

— Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг — словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить гоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть.

Т. молчал. На его сосредоточенном лице появилось странное выражение — будто он слышит далекую, еле слышную, исчезающую на границе тишины музыку. Потом он улыбнулся.

— Да, — сказал он наконец. — Красиво. Но все же я по-прежнему склонен думать, что это относится к области отвлеченной метафизики и никакого влияния на наши обстоятельства не окажет.

— Напрасно вы так полагаете, — отозвался Соловьев. — Именно здесь и открывается дорога в Оптину Пустынь.

— А что такое Оптина Пустынь? Я ведь, собственно говоря, искал вас только для того, чтобы задать этот вопрос. Куда я иду?

Соловьев улыбнулся.

— Я не знаю, — сказал он.

Т. вытаращил глаза.

— Как же так? Я понимаю, Чапаев не знает — у него на этот счет целая философия. Но вы? Вы ведь ее сами придумали!

— Кто ее придумал, неважно. Важно только то, во что вы ее превратите своим путешествием. Ответить на этот вопрос сумеете только вы.

— А может быть, — сказал Т., — Ариэль по-прежнему морочит мне голову, притворяясь вами. Такое ведь уже бывало. Мне кажется, наваждение никогда не кончится.

— Оно кончится, — ответил Соловьев, — когда вы окончательно поймете, что он и вся его банда существуют на равных правах с вами, мной и лавкой, на которой вы сидите. А до этой поры Ариэль Эдмундович будет дурить вам голову, утверждая, что единственный приемлемый вариант эволюции — это развитие вашего мира в сторону клерикально-консольного шутера в условиях нарастающего экономического кризиса с элементами мягкой эротики и ограниченного ядерного конфликта...

— Кстати сказать, — заметил Т., — он ведь предупреждал, что вернет вас в повествование.

Соловьев кивнул.

— Я знаю. В его планы входило использовать меня в качестве приманки. Что, в общем, и произошло.

— А этого разговора он не видит? — подозрительно спросил Т.

— Нет, — ответил Соловьев, — не видит. По сюжету он сейчас в отъезде. Но он вернется, и может случиться так, что все услышанное и понятое вами сегодня вылетит при редактировании. Если, конечно, вы оставите ему такую возможность.

— Куда он уехал?

— В Хургаду, Египет.

— Да, я припоминаю, — сказал Т. — Это как-то связано с обелиском Эхнатона?

Соловьев замахал руками.

— Какой еще к черту обелиск Эхнатона. Еще скажите, пирамида Кнопфа... Хургада — это просто место отдыха небогатых демиургов. Как для нас с вами Баден-Баден.

Т. немного подумал.

— Тогда еще один вопрос, — сказал он. — Скажите, если Ариэль и все его подручные — просто действующие лица, кто же тогда настоящий автор? Истинный и окончательный?

— А это вам предстоит выяснить лично.

— Но как?

— Встретившись с ним лицом к лицу.

— Почему вы думаете, что он окажется лучше Ариэля?

— Видите ли, — сказал Соловьев, — у него другое представление о назначении Книги. С его точки зрения, оно в том, чтобы спасти героя. Особенно такого, которого вообще невозможно спасти. Вроде вас...

— Но зачем тогда он выдумал Ариэля и его мир?

Соловьев пожал плечами.

— Я думаю, исключительно в насмешку над самой идеей того, что такой мир действительно может существовать. Его кажущееся существование и есть эта насмешка.

— А зачем был создан я?

— Я уже сказал, граф — исключительно для того, чтобы сквозь все это прийти к спасению. Спастись из такого места, где нет никакой надежды, где спасения нет и быть не может. Что может быть занятнее такого приключения?

— Ну хорошо, — сказал Т., — отчего же вы не спаслись? Вам ведь отрубили голову.

— Граф, я уже говорил, что подобные вещи имели бы значение, будь я каким-нибудь сенатором-казнокрадом. Меня это совершенно не тяготит, поверьте. Скорее наоборот...

— Так значит, спасение — небытие?

— Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы «не быть», мало того, что надо быть, надо еще и подмалевать к бытию слово «не». Подумайте, с кем или с чем это небытие случается?