t

— Гостиница «Европейская». Только ты, братец, поезжай по Фонтанке. И покажи, где там четырнадцатый нумер — дом Олсуфьева.

«И ещё хорошо, если Аксинья, — думал он, глядя на спешащих по делам людей, — а не какой-нибудь морячок или кучер. Такое ведь тоже может случиться, если маркитанты велят. И опять будет казаться, что это я, просто такой вот разнообразный и многосторонний, внутренне глубоко противоречивый — и тем более грандиозный человечище…»

Эти мысли вызвали приступ острой тоски, переходящей в чувство физической невыносимости бытия.

«А не исчезнуть ли совсем?»

Это была даже не столько мысль, сколько чувство, возникшее в солнечном сплетении — но такое сильное и дезориентирующее, что Т. пришлось откинуться на сиденье пролётки, чтобы спокойно дышать.

Пролётка затормозила.

— Вот дом Олсуфьева, — сказал ванька.

В настроении Т. вдруг произошла перемена — на смену унынию пришла отстранённая холодная решимость.

«Отчего же сразу исчезнуть, — подумал он, оглядывая указанный извозчиком дом. — Это мы всегда успеем. А тут много нового выясняется…»

Здание было ему совершенно незнакомо. Подвальные окна, два ажурных балкона в середине фасада, ложная арка, крутой борт крыши с окнами в парижской манере — память не могла зацепиться ни за что. Т. тяжело вздохнул.

«Кто такой этот Олсуфьев? Не помню, ничего не помню… Вот завтра рано с утра и займёмся…»

Ещё раз внимательно посмотрев на крышу дома, он сделал знак извозчику. Ванька чмокнул и покатил дальше.

Через четверть часа Т. вошёл в холл «Hotel d'Europe» и приблизился к отделанной тёмным камнем стойке.

У сидящего за ней рецепциониста волосы были смазаны маслом и разделены точно посередине головы аккуратным пробором, из-за чего он напоминал молодого прусского офицера. Рецепционист так странно поглядел на Т., что тот почувствовал необходимость заговорить.

— Скажи-ка, братец, а этот лама, ну, бонза в монгольских ризах, который меня навещал, больше не приходил?

Лицо гостиничного служащего расплылось в улыбке.

— Да где же, ваше сиятельство, — сказал он восторженно. — Где же ему прийти. Вы его вчера так портретом отмутузили, что он теперь не скоро придёт.

— Портретом? — нахмурился Т.

— Он его вам перед тем принёс. Где бородатый господин нарисован. Ох, как вас этот бонза разозлил, ваше сиятельство! Вы ж за ним по Невскому полверсты бежали. Кричали «поберегись», и портретом, портретом…

Рецепционист поднял вверх обе руки, показывая, как именно, и улыбнулся ещё шире. Т. смерил его неодобрительным взглядом.

— Так значит, не приходил, — констатировал он. — Тогда вели разбудить меня завтра в пять. Только не забудь, у меня важное дело.

Рецепционист посерьёзнел и сделал пометку карандашом в лежащей перед ним конторской книге.

— Кушать прикажете в номер? — спросил он. — Всё вегетарианское?

Т. кивнул.

— И ещё, братец, — сказал он, — пошли кого-нибудь в лавку, пока не закрылась. Нужна пара газет и бутылка клея.

Рецепционист понимающе улыбнулся в ответ — хотя Т. даже представить себе не мог, что именно тот понял.

XX

С крыши олсуфьевского дома Петербург выглядел безотрадно. Серая траншея близкой реки, государственные сиськи куполов, скаты крыш, подобные ступеням ведущей на эшафот лестницы — поражало число человеческих судеб, вовлечённых в работу этого огромного бессмысленного механизма.

«Города похожи на часы, — думал Т., — только они не измеряют время, а вырабатывают. И каждый большой город производит своё особое время, которое знают лишь те, кто в нём живёт. По утрам люди, как шестерёнки, приходят в зацепление и тащат друг друга из своих норок, и каждая шестерёнка крутится на своём месте до полного износа, свято веря, что движется таким образом к счастью. Никто не знает, кто заводит пружину. Но когда она ломается, город сразу превращается в руины, и поглазеть на них приезжают люди, живущие совсем по другим часам. Время Афин, время Рима — где оно? А Петербург ещё тикает — шесть утра. Как пишет молодёжь — „что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело своё…“»

Взявшись за привязанную к каминной трубе верёвку, он перелез через край крыши и легко соскользнул по стене на балкон. Его дальнейшие действия были быстрыми и точными и заняли всего несколько секунд: плеснув на газету клея из бутылки, он налепил её на дверное стекло, коротко стукнул по нему локтем, наморщился на приглушённый звон осколков, сунул руку в дыру, повернул ручку, отворил балконную дверь, проскользнул внутрь и закрыл её за собой.

«Кажется, никто не заметил. Что теперь?»

Он стоял в курительной комнате, пропитанной запахом сигарного дыма. На столике у стены поблёскивали бутылки с разноцветными напитками; сигарные коробки из лёгкой бальсы звали в далёкую Гавану. Людей не было.

Открыв дверь, Т. вышел в украшенный портретами коридор. Со стен загадочно глядели екатерининские кавалеры в париках и дамы в декольтированных платьях.