Сжигая пред собой мосты

– Спасибо тебе, дедушка, что ты был в моей жизни. Спасибо, что ты был папой моего папы, что я мог прижаться к тебе иногда и попросить десять копеек на мороженое, и ты никогда мне не отказывал. Как хорошо, что ты не варил самогонку и не курил папирос: мне теперь намного проще понимать, что не это делает нас мужиками. Спасибо, что ты брал меня с собой на рыбалку и подарил мне кеды – правда, я из них быстро вырос в то лето, и они изрядно потрепались на футбольном поле «Нефтяника», но в них я забил столько голов, что ты по праву гордился своим внуком и говорил всем соседям во дворе, что это мне вручили все те грамоты и дипломы. Теперь ты вместе с бабушкой – передавай ей привет от нас от всех, пожалуйста, мы о ней так скучали все эти годы – ну, ты и сам знаешь; да и она, наверно, тоже, но всё-таки… с другой стороны, ты же так хотел всё это время снова оказаться вместе с ней, вновь увидеть её мягкую и добрую улыбку, ощутить прикосновение заботливых рук… ты ведь не находил себе места без неё, дед, я знаю, я всё это видел. Прости, что я не сдержался тогда, на кладбище, и накричал на тебя – но иначе ты бы до утра не ушёл с её могилы. И хоть ты говорил всегда, что бога нет, дед, но, прости, я всё же думаю, что ты верил в него всегда. Может, где-нибудь в глубине души, но для настоящей веры, наверно, и не обязательно говорить об этом вслух, тем более в том мире, где это подвергается гонению. Поэтому я смело прошу Господа нашего Иисуса Христа простить тебе все прегрешения, вольные и невольные, и отпустить тебе грехи, и даровать царствие небесное и вечный покой. Спи спокойно, мы тебя очень любим.

Проговаривая своё последнее «прости», он и не заметил, как рядом появился отец: тот стоял, опираясь на спинку одного из стульев. В этот момент Иван почти физически ощутил эту тонкую грань между настоящим и прошлым. Или ему это только показалось? Есть ли оно вообще, это мгновение, отделяющее нас от истории?

– Спасибо, Ваня, – сказал отец и, нагнувшись к своему бате, положил в его изголовье, поверх томика Есенина, маленькую золотую звёздочку на ярко-красной матерчатой розетке. В самом центре звезды единым символом переплелись те самые молоточек с ножичком – давно забытые во времени молот и серп.

Теперь, находясь в своих ощущениях на одной из многочисленных граней истории, Иван видел в этом артефакте совершенно иные инструменты и другую звезду.

* * *

Январь 1955

– Кузьмич, ты не спеши-ка…

Но Николай одним махом опорожнил кружку. Спирт тут же резким теплом отозвался в желудке.

– Чего бубнишь под руку? – выдохнул он, занюхав черным ломтем и тут же надкусив его бережно.

Пётр, промолчав в ответ, медленно выцедил свою «соточку». Николай Кузьмич оценил с прищуром:

– Ну, силён, Евграфыч. Где тебя научили так чистоган смаковать?

– Сам знаешь где, – Пётр вытер губы рукавом, его раскрасневшееся лицо лоснилось от выступившей испарины.

– Как Гришка-то?

– Гриня – мужик. Младшего лейтенанта вот недавно получил. Артиллерист.

– Молодец!

– А твоего-то, я слышал, в район выдвигают, по комсомольской линии?

Николай подвинул ближе к гостю чашку с соленьями:

– Ты попробуй-то огурчики: свои, с осени.

И снова разлил по сто грамм:

– Давай, Пётр Евграфыч, за детей наших!

Закусив, ответил:

– А я вот слышал, что в твоём ведомстве должны характеристику на него дать, на моего Серёжку-то.

Пётр, прожевав ядреный огурец, заметил:

– Мы характеристики на граждан не выдаём. Мы их заверяем…

– Так, стало быть…

– … или отклоняем.

– Хм… «Отклоняем», говоришь. Это нужное дело, наверно. Да ты закуривай, не стесняйся.

Пётр достал коробочку «Герцоговины», вынул длинную папиросу, помял мундштук.

– Тебе не предлагать?

Николай отрицательно качнул головой.

– Больно ласков ты, Кузьмич, сегодня.

Закурил. Николай спросил, глядя на черную коробку с позолотой:

– Папиросы-то – марка вождя, а? Традиция, что ли?

– Привычка. Кстати, о вожде…

Он стряхнул пепел на мытый пол, под ноги себе.

– Говорят, что ты Ильича вроде как во сне видел?

Николай откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди:

– Так его все видят. Иначе как план делать? Иначе пятилетку не освоить, сам знаешь…

– Видят-то все, да только не у всех он хохочет по-бесовски и новыми экспериментами грозит.

– Охмелел ты что ли, Пётр?

– Я тебя ещё перепью!

– А-а…! Ну, попробуем, – Николай Кузьмич подмигнул и разлил по новой: себе в солдатскую алюминиевую, гостю – в почетный трофейный хрусталь; не потому, что с парадной посудой в доме наблюдался недостаток, а просто пил Кузьмич только из своей «Алю-Миньки».

Пётр заметно взбодрился, при этом буравчики под ресницами на его широком и гладко выбритом лице превратились в щелочки. Николай же, судя по выражению лица, казалось, только веселел, но зрачки его глаз с каждой минутой приобретали всё более холодный стальной отблеск.

– Грозил кому, говоришь? Романовым, нет?

– А есть разница? В твоём же сне!

– Разница большая и принципиальная, товарищ Петя.

– А «хохотал безумно»…? «Бесом закатывался»!

– Это ты мне говоришь, коммунисту с двадцатилетним стажем?!