Сыщица начала века

– О господи всеблагий! Елизавета Васильевна, да неужели вы так и не научились разбираться в психологии человеческой?! – всплеснул руками этот омерзительный грубиян, не давая мне и слова сказать в ответ. Видимо, он смекнул, какое это будет слово! – Неужели вы не поняли, каким образом и отчего вам вчера удалось привлечь столь пристальное внимание к своим словам? Неужели не были удивлены столь разительно изменившимся к вам отношением? А ведь главную роль тут сыграл сущий пустячок: ваше прелестное синее платьице. Нет, два сущих пустячка: платьице и распущенные волосы. Вы прежде совершали огромную, можно сказать, роковую ошибку, являясь перед своими коллегами в образе, pardon, синего чулка и тщательно скрывая как вашу молодость, так и вашу красоту. О, я понимаю: вы опасались выглядеть легкомысленно. Вы полагали, что ваши слова будут иметь больший вес, ежели будут изречены неким унылым существом неопределенного пола. Однако ваша неопытность сыграла с вами плохую шутку. Видите ли, мужчины – существа странные. Есть поговорка: женщины-де любят ушами. Так вот: мужчины слушают глазами! Чтобы воспринять слова женщины, им прежде нужно получить удовольствие от созерцания ее. Насладиться ее красотой! Таковы законы мужского восприятия мира. И вчера вы блистательно подтвердили эту аксиому. Ваши чудесные волосы, ваше лицо, преображенное новой прической, восхитительное платье, которое так соблазнительно подчеркивало все достоинства вашей фигуры, – все это произвело на мужчин то впечатление, которое производит на несчастных кроликов взгляд питона. Старые и молодые, они моментально теряют всякий разум, начинают хлопать глазками и глупо улыбаться – и сами скачут в пасть хладнокровного чудовища.

Только остолбенением, в кое повергло меня сие высказывание (слово в слово повторенная моя мысль!), и можно объяснить то, что я не бросилась к Смольникову и не осыпала его градом пощечин. Точно таким же столбом стояла у двери Павла, только если мои негодующие чувства все же отразились на моем лице, то ее поглупевшая физиономия не выражала ничего, кроме самого что ни на есть рабского, беспредельного обожания.

– Откройте гардероб! – скомандовал Смольников, величественно махнув перчатками, которые держал в руках. – Я сам решу, в чем должна поехать в гости к моей бывшей пассии пассия нынешняя!

Ничуть не сомневаюсь, что он отлично разбирается в одежде. Во всяком случае, в мужской: это видно по его серому костюму с отлично сидящим элегантным двубортным пиджаком, брюкам с обшлагами, по модным замшевым перчаткам без краг, едва достигающим края ладони, щегольскому кашне – зеленому с красным турецким узором… Я привыкла видеть его в строгом мундире, а тут явился какой-то денди. Но все-таки у него нет никакого права досматривать мои вещи!

Я ринулась вперед и закрыла гардероб своим телом.

– Барин, да вы уж того… слишком… – хихикнула Павла, заслонившись рукавом, словно деревенская простушка. – Где ж это видано, чтобы в гардероб к барышне заглядывать?!

– Не видал я, что ли, дамских гардеробов и даже комодов? – хмыкнул Смольников. – Ну так и быть, поступим следующим образом. Я отвернусь, а вы вынимайте из шкафа все туалеты поочередно и предъявляйте их мне. И оставьте вашу глупую стыдливость, Елизавета Васильевна! Помните, что сие нужно в интересах дела!

– Боюсь вас огорчить, господин товарищ прокурора, но у вашей нынешней пассии не столь много нарядов, как у пассии бывшей, – произнесла я со всей возможной ядовитостью.

– Ну хорошо, хорошо, уговорили! – с мученическим видом завел глаза Смольников. – В таком случае могу я попросить вас облачиться в то же самое синее платье, в коем вы были вчера? И распустить волосы.

– Дались вам мои волосы! – чуть не закричала я.

– Вот представьте себе – дались! – упрямо сказал Смольников и, прихватив с кресла свое кашне, шляпу и трость, вышел, мрачно приказав:

– Немедленно переодевайтесь! На все про все у вас четверть часа. Полагаюсь на вас, милейшая Павла!

После этого он вышел в прихожую, а «милейшая Павла» взялась меня переодевать и перечесывать.

Я не сопротивлялась: была всецело подавлена преображением этой женщины, которую прежде считала незыблемо преданной только мне. Но бог ты мой, довольно оказалось появления смазливого молодого человека с развязными манерами и хорошо подвешенным языком, чтобы моя нянька, заменившая мне мать, а потом и отца, и всех друзей, жившая моими интересами и вообще бывшая неким столпом моего мира, – чтобы моя Павла принялась служить ему так же истово, как прежде служила мне!

Уму непостижимо! Более того – она словно бы и не замечала мрачного молчания, в котором я замкнулась. А физиономия ее хранила столь же восторженное выражение, какое может быть у жрицы-фанатички, готовящей христианскую мученицу на заклание во имя какого-нибудь идольского кумира.

Ну ладно! Я вытерплю и это! Ради того, чтобы добыть улики, выяснить обстоятельства зверского убийства, я готова на все. Но я вернусь. Я вернусь домой, и тогда…