Сыщик

Лакеи вереницей бесстрастных оживших изваяний покинули залу, в котором осталась только подгулявшая компания и Штепанек — который все с тем же отрешенно-унылым видом принялся с громкими щелчками переключать какие-то рычажки на боковой стенке ящика. Он что-то нажимал, что-то вертел, чем-то звонко лязгал — и отошел в сторону, встал со сложенными на груди руками, как бы подчеркивая, что он здесь наособицу. На эту слабенькую демонстрацию обратил внимание один Бестужев — остальные, умолкнув, подавшись вперед, расплываясь в довольно неприглядных улыбочках, таращились на матовую стеклянную стенку.

Она вдруг осветилась изнутри глубоким разноцветным сиянием, ящик теперь гудел тихонько и беспрерывно. А в открывшемся, если можно так выразиться, окне…

И в самом деле, у Бестужева осталось полное впечатление, что перед ним просто-напросто открылось небольшое окно, сквозь которое он и все остальные наблюдают кусочек жизни (стекло теперь стало совершенно невидимым).

Там, в окне, была небольшая комната, богато обставленный будуар. Все вещи сохраняли свои натуральные, чистые цвета — золотистые драпировки, обширная кровать, застланная постелью в палевых тонах, темно-коричневые палисандровые кресла… И мужчина с женщиной выглядели совершенно живыми — господин в синем сюртуке с внушительным рядочком фрачных орденов и очаровательная молодая дама, блондинка в розовом платье.

Они стояли лицом к лицу и о чем-то говорили. Не доносилось ни слова, но иллюзия окна была потрясающей: Бестужев, конечно же, понимал, что видит изображение наподобие кинематографического, однако персонажи на экране кинематографа были исключительно черно-белыми и двигались в дерганом, убыстренном ритме — а здесь ничего этого не было, парочка двигалась, разговаривала, шевелилась именно что в нормальном ритме, отчего и казалось, будто смотришь в окно. Нынешний кинематограф это зрелище превосходило несказанно: естественные цвета и краски, естественный ритм движений… Бестужев ничего не слышал и не видел вокруг, завороженный необычным зрелищем.

Те двое уже целовались, держа друг друга в объятиях — самозабвенно, страстно, вели себя, как и подобает в такой ситуации любовникам, не подозревающим, что их кто-то видит, — ладони осанистого господина действовали против всех правил приличия, он уже сбросил визитку прямо на пол, молодая дама, отступив к постели, сияя затуманенным взором и недвусмысленной улыбкой, стала снимать платье…

Драгун громко прокомментировал зрелище с исконно драгунской вольностью, и ему ответил общий гогот.

— Вот такие дела, князь, — громко шептал на ухо Бестужеву барон Моренгейм. — Наш милейший граф Берти — образец примерного семьянина и высокоморального резонера, а очаровательная Элиза — вернейшая супруга, воплощенная невинность. Они у меня попросили на пару часов предоставить в их распоряжение флигель, поскольку им, изволите ли видеть, нужно провести важный и тайный разговор о затруднительном положении, в котором оказался в результате неосмотрительной игры на бирже один наш общий знакомый и дальний родственник… Я, разумеется, пошел им навстречу, мне не жалко…

— Положеньице, ага! — смачно крякнул драгун.

Бестужев был человеком взрослым, отнюдь не ханжеского образа мыслей и, будучи одиноким, порой отдавал должное радостям жизни. Однако наблюдать это вот так, в немаленькой компании пьяных гуляк, громко отпускавших сальные комментарии… У него даже кончики ушей запылали. Подобное зрелище для него оказалось чересчур уж шокирующим сюрпризом — но для разгулявшейся компании, конечно же, было не в новинку, они веселились вовсю, хохоча и обмениваясь мнениями.

Ничего не попишешь — Бестужев старательно делал вид, что всецело поглощен зрелищем и оно его развлекает точно так же, как и остальных. Любовники, уже совершенно нагие, обосновались на пышных покрывалах, не собираясь прикрываться, они-то полагали, как и любой на их месте, что надежно укрыты от посторонних глаз… И вели себя совершенно непринужденно — мягко говоря…

— Прелестно! — воскликнул Фери. — Кто бы мог подумать, что наша скромница Эльзи и это умеет! Интересно, кто кого научил?

Гогот стоял непрестанный. Бестужев покосился на Штепанека — тот по-прежнему стоял в наполеоновской позе, скрестив руки на груди, не шевелясь. Сейчас, когда он думал, что никто на него не смотрит, лицо изобретателя прямо-таки полыхало презрением к собравшимся — а в глубине души, как человек незаурядного ума, изобретатель непременно должен был презирать и себя за то, что скатился до такого вот положения… «Я сыграю на этом, обязательно сыграю, — трезво, отстраненно подумал Бестужев, в то же самое время, чтобы не выпадать из общей картины, гнусненько ухмылявшийся и прямо-таки гоготавший. — Его можно брать голыми руками, то, что я ему предложу, будет выглядеть сказкой…»

— О, даже так?! Браво, браво, Эльзи!

— Проказница…

— Ну, теперь мы точно знаем, Фери, что можно и оказаться на месте Берти. Какова монашенка!

— Что же он вытворяет с бедной красоткой, развратник! Она, точно, покрикивает, Альберт, ручаюсь! Да что там, орет!