Сыновний зов

Я обижаюсь и умолкаю, отстаю от брата и разглядываю небо. А не парит ли там царь птиц? Нет. Эвон с муху черные точки кружат над Трохалевской степью. И пусть высоко и далеко, но и отсюда понятно — коршуны-мышеловки летают. Выжидают, когда суслик зазевается — подденут его и утащат коршунятам. Давеча возле падинника — первого леска от деревни — у мостика со столбика поднялся коршун, а в когтях суслик жалобно свистит. И пока из глаз не скрылся коршун, слышали мы суслиный писк и жалели зверька. Если сами в петельку поймаем или выльем из норы — как-то ничего, а тут вот страшно кажется и… жалко. Сердце обмирает, как подумаешь о суслике…

— Нету орлов, нету, — горюнюсь я. — Где им гнездо вить и орлят выпаривать? Нам-то лесины высокими кажутся, а им они што кустики.

Только чье, чье же здоровенное гнездо видели мы весной у Отищево в осиннике? Целая куча чашин на толстенной осине. Старая она, почернела уже, и не менее ста лет ей, наверно. И добраться к ней мы не смогли. Как раз в чашине она стоит, воды глубь — с головой скроет. Осяга сунулся было и до пазух ускочил. Ладно, хоть штаны снял, а то бы замерз мокрый-то…

Коршунам ни за что не напеткать столько сучков. Ихние гнезда наперечет знаем, и меньше намного они. А если орлы свили его? Кто в чашине разорит их? И осина, осина-то эвон какая!.. Глянешь на нее — и голова кружится…

Орлиное гнездо, орлиное гнездо… затокало у меня в голове, и я бегом догнал Кольшу. Не заметил затвердевшую колдобину и трахнулся с размаху на дорогу. Ведерко вырвалось у меня и покатилось, забрякало под ноги брату.

— Ты чо, ошалел, чо ли! — прянул он на таловый куст, царапнул щеку сухим сучком и заругался.

— Да не видал, Кольша, ямину-то, не видал… — растирая ушибленное коленко, оправдывался я перед ним. — Гнездо вспомнилось. Весной-то с вами не могли разорить, ишшо Осяга там чуть не потонул…

— Постой, постой, ето у Отищево-то? На осине-то? Ну и чего? — Кольша остановился и забыл кровяную царапину. — А ить верно, Васька, чье же оно? Может… может, орлиное, а?

Брат сразу подобрел и без моей подсказки решил сам:

— Пойдем туда. Теперя воды нет и залезти легше.

— А ягоды, когда станем брать?

— Никуда не денется глубянка, никто, кроме нас, не оберет. До Отищево совсем близко. Пошли?

И мы протопали мимо поворота на Трохалевскую степь, мимо трех осин у дороги — места нашего постоянного привала и наших игр. Даже не задержались у талового куста, где диковато краснели махровые цветки татарского мыла. А ведь мы никогда не проходили «за так», всегда нарывали цветков лесной гвоздики и где-нибудь в лывине или болотине мыли ими руки.

Вон и пашня Сорок гектаров, заосотевшая кругами по солонцам, за ней и крытый ток с избушкой. Воробьята надсадно чирикают и вопят из соломы, из-за наличников избушки. Эх, если бы не торопились, мы бы полазили и вытурили бы их из гнезд! Сегодня не до воробьят. Скорее к осине в низине-чашине, скорее…

О талой воде и помина не осталось там, и не казалась она сейчас страшно глубокой. Травы да костяночник затянули дно чашины с отлинявшими листьями осинника, высоко распушили свои шапки толстые дудки. Гнездо и в зелени было видно даже с кромки леса.

— Лезь, Васька, — сказал Кольша, когда мы подбежали к осине и поставили ведерки. — А я палок насобираю, отгонять стану, ежели орлы надумают оборонить гнездо.

Он подсадил меня до нижнего сухого сучка, и я стал карабкаться по черно-замшелому от старости дереву. И не зелено-гладкое, а тяжело залезать. Толщина — вчетвером не обхватишь лесину, бугристо-колючая кора впивается в подошвы, рубаха задирается — как бы брюхо не распороть, руки нащупывают какую-то студенистую слизь и скользят. Я боюсь оглянуться вниз. Это дружок Осяга может на любой вышине сучки-сушинки крушить, бросать их в нас и хохотать над нами. А у меня обносит голову, слабость разжимает пальцы и судорожный страх сводит ноги.

Нет уж, пока не доползу до гнезда — не посмотрю на брата. А если орлы налетят — Кольша оборонит меня палками. Он их здорово метко бросает. Вон, когда наш кобель Индус с лаем садит на лес тетеревят, Кольша с одного раза сшибает их. А как-то влет по куропатке попал… И в шаровки играем весной, то брата маткой выбирают и всем хочется к нему в артель. Ребята надеются, что Кольша всегда выручит. Его шаровка ловит шарик у самых хитрых подавал, да так далеко ущелкивает — все успевают сбегать за шаровками и не боятся, что «замакают» лунки. Голить с ним редко приходится. Метко, метко бросает палки Кольша!..

Голова упирается в гнездо, и на меня крошится земля, всякий хлам. Хорошо, хоть не в глаза. Зачинаю осторожно оглядываться и прилаживаться, как лучше попасть наверх гнезда. Ну и чащи же навалено! Мы с бабушкой на тележке и то меньше таскаем из колка-падинника. А возле самого лица нахально снуют взъерошенные воробьи, глазенки выпучили, готовы исклевать меня. Ну, вашего-то брата позорено, не испужаете!…

Подтягиваясь к толстому сучку и на миг повисаю между небом и землей, закидываю ноги и уже верхом на суку перевожу дух. И тут же я завопил на весь осинник:

— Орленок, орленок, Кольша!