Сыновья Ананси

В ответ крикнули: «Заткнись!» – но Толстяк Чарли не понял, кто это был, охранник или другой заключенный.

Ему казалось, что он мерял шагами камеру уже два или три года. Потом он сел и позволил вечности накрыть себя с головой. Дневной свет, что проникал сквозь массивный стеклопакет под потолком, похоже, был тем же самым, что просочился в дверь, когда ее за ним закрыли.

Толстяк Чарли пытался вспомнить, как убивают время в тюрьме, но в голову пришли только ведение секретных записей и утаивание в заднице улик. Писать было не на чем, а что касается задницы, то он считал, что если человек преуспел, у него нет необходимости что-либо в ней утаивать.

Ничего не происходило и продолжало не происходить. И снова ничего. Возвращение Ничего. Сын Ничего. Ничего снова в седле. Ничего, Эбботт и Костелло встречают Человека-волка[60]…

Когда дверь открылась, Толстяк Чарли чуть не подпрыгнул от радости.

– Давай. Прогулка по двору. Если хочешь, можешь покурить.

– Я не курю.

– В любом случае мерзкая привычка.

Двор для прогулок представлял собой пространство, окруженное с четырех сторон стенами полицейского участка, а сверху – проволочной сеткой. Слоняясь, Толстяк Чарли раздумывал о том, что если ему где-то и не нравится, так это в тюрьме. Толстяк Чарли никогда не испытывал особых симпатий к полицейским, однако до сих пор он умудрялся сохранять фундаментальное доверие к естественному порядку вещей, убеждение в том, что есть некая сила – викторианец мог бы назвать ее Провидением, – которая позаботится о том, чтобы виновного покарали, а невинного отпустили. Под давлением обстоятельств эта вера скукожилась, и ее сменило подозрение, что всю оставшуюся жизнь Толстяк Чарли проведет, доказывая свою невиновность суровым судьям и мучителям, многие из которых будут похожи на Дейзи, и не исключено, что, проснувшись на следующее утро в шестой камере, он обнаружит, что превратился в огромного таракана[61]. Он определенно переместился в какую-то вредоносную вселенную, которая превращает людей в тараканов…

Что-то упало с неба на проволочную сетку. Толстяк Чарли поднял взгляд. Высокомерно-пренебрежительно сверху на него смотрел черный дрозд. Зашумели крылья, и к дрозду присоединилось несколько воробьев и птица, про которую Толстяк Чарли подумал, что, возможно, это тоже дрозд, только певчий.

Они глазели на него, он – на них.

Птиц прибыло.

Толстяк Чарли затруднился бы определить, в какой именно момент концентрация птиц на сетке перестала быть «необычной» и превратилась в «пугающую». В любом случае, это произошло, когда птиц было около сотни. И потом, они не ворковали, не каркали, не выводили трелей и не пели. Они просто приземлялись на сетку и смотрели на него.

– Прочь! – сказал Толстяк Чарли.

Ни одна птица даже не шелохнулась. Вместо этого они заговорили. Они произнесли его имя.

Толстяк Чарли бросился к двери и заколотил по ней. Несколько раз сказал «извините», а потом принялся звать на помощь.

Глухой удар. Дверь открылась, и тяжеловекий представитель полицейских сил Ее Величества произнес:

– Надеюсь, причина у тебя веская.

Толстяк Чарли указал рукой вверх. Он ничего не сказал, да это было и не нужно. Полицейский открыл было рот, да так и забыл его закрыть. Мать Толстяка Чарли непременно сказала бы, чтобы тот закрыл рот, иначе что-нибудь туда залетит.

Сетка провисала под весом тысяч птиц. Крохотные птичьи глаза не мигая смотрели вниз.

– Иисусе на лисапеде! – сказал полицейский и, не произнеся больше ни единого слова, проводил Толстяка Чарли обратно в камеру.

* * *

Мэв Ливингстон страдала. Она лежала, растянувшись на полу. Она пришла в себя, и ее волосы и лицо были влажными и теплыми, а потом она уснула, а когда проснулась в следующий раз, волосы и лицо были липкими и холодными. Она засыпала и просыпалась, и засыпала снова, просыпалась настолько, чтобы чувствовать боль в затылке, а затем – поскольку спать было легче, и во сне она не чувствовала боли, она закуталась в сон, как в уютное одеяло.

Во сне она шла по телестудии, пытаясь найти Морриса. Иногда она замечала, как он мелькает на мониторах. Всякий раз он выглядел встревоженным. Она пыталась найти выход, но все пути вели обратно в студию.

«Мне так холодно!» – подумала она и поняла, что снова проснулась. Боль, однако, утихла. В конечном счете, подумала Мэв, чувствую я себя нормально.

Она была расстроена, но не вполне понимала, почему. Возможно, из-за одного из снов, где ей привиделось что-то дурное.

Что бы это ни было, но она оказалась в темноте, словно в чулане, и Мэв вытянула вперед руки, чтобы ни во что не врезаться. Сделала, зажмурясь, несколько неуверенных шагов и открыла глаза. Теперь она была в знакомом помещении. Это был кабинет.

Кабинет Грэма Коутса.

И тогда она вспомнила. Слабость спросонья еще не прошла – она не могла мыслить ясно, знала, что не сможет сосредоточиться, пока не выпьет утреннюю чашечку кофе, но все же вспомнила: вероломство Грэма Коутса, его предательство, его вину, его…