Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Водопьянов был подавлен тем, что они упустили самолет. Два дня они провели в молчании и неподвижности, напряженно прислушиваясь, не вернется ли он, и зная, что он уже не вернется.

— Самолет нас искал, — сказал Водопьянов.

— Вы думаете? — спросил Руперт. — Все равно. Это ничего не меняет. Что он мог для нас сделать? Среди этих торосов ни один самолет не сядет.

Однако он лгал. Он сам удивлялся тому, как выгладил, вылизал ветер поверхность льдины и каким ровным был новый лед; но он не сказал об этом Водопьянову. А русский не мог этого увидеть.

Они ожесточенно спорили о самолете, и, хотя Ройс еще не совсем оправился, он чувствовал, что русский снова помышляет о самопожертвовании.

— Послушайте, — взмолился Ройс. — Если я не вытащу вас отсюда, то зачем мне нужно было все это затевать?

Водопьянов упорно не сознавался в своих намерениях, но Ройс догадывался, о чем он думает. Мысль, что они прозевали самолет, угнетала Водопьянова.

Тем временем Ройс принялся снова налаживать их быт, промывал язвы у себя на ногах, перестраивал снежный тоннель. Выход из него Ройс расширил и вывел на подветренную сторону так, чтобы его не заносило. Работа быстро утомляла его, но он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он заделал подушками и снегом дыру, которую проломил в стене фюзеляжа, и, пробив новую — выше и меньше, — завесил ее обрывком парашюта. Разбив свой день на короткие смены, он часть из них проводил снаружи, даже в плохую погоду. Но его тревожил Водопьянов; чтобы как-то отвлечь больного от мрачных мыслей, Руперт возобновил уроки русского языка и демонстративно начал готовить навигационные приборы к тому дню, когда можно будет определить их местоположение по какому-нибудь светилу. В фюзеляже он достраивал сани, ежедневно массировал холодные, неживые ноги Водопьянова, убирал за ним, натаскивал свежего снега и льда. Ему не приходилось придумывать себе работу — повседневная борьба за существование отнимала все время и силы.

Каждый полдень, когда небо на юге слегка серело, он отваживался выйти наружу и бродил, разыскивая еще какие-нибудь мешки с продовольствием или снаряжением. И хотя он не надеялся найти что-либо в этой выглаженной ветром пустыне (правда, ему пришлось вторично закапывать труп одного из русских летчиков), он однажды наткнулся на резиновую надувную лодку, которая еще сохранила немного воздуха и, обледенев вместе с парашютом, на котором была сброшена, превратилась в причудливый белый ком.

— Вот это повезло, — сказал он Водопьянову, втащив лодку внутрь. — Она пригодится нам, когда мы будем уходить.

Водопьянов засмеялся:

— Учтите, меня укачивает.

К нему возвращался юмор, и теперь, когда день начал понемногу освобождаться из темницы, Водопьянова все больше и больше интересовало то, что происходило за стенами их норы. Он подробно расспрашивал Руперта: светло ли там, увеличились ли за зиму торосы или лед стал ровнее? Он хорошо знал Арктику, и Руперт, решив ничего от него не скрывать, рассказал, что вокруг много ровных площадок. Разводий еще не было, но Водопьянов полагал, что льдина быстро дрейфует и что их могло отнести далеко к северу от Гренландии, если не к самому полюсу. Это было обычное направление дрейфа.

— Когда погода установится, — пообещал ему Руперт, — я вытащу вас на лед, и вы сами посмотрите, что там делается.

Но погода испортилась. Ветер снова бушевал, сотрясая их ненадежное жилье. Снова стерлись и незаметно проходили дни, а убежище их подпрыгивало, дрожало, гремело; и все же Руперт упрямо каждый день опять и опять выходил наружу, хотя ветер дул с такой силой, что ему удавалось сделать лишь несколько шагов вдоль фюзеляжа и то пригнувшись, загораживая лицо от режущего снега; в такие минуты Руперт иногда мечтал о смерти, как об избавлении. Он пришел к выводу, что в этой пытке темнотой и всякими невзгодами он стал надгробным памятником самому себе — не своему терпению, а своим прежним теориям относительно того, что в этом тесном мире человек должен сам заботиться о себе и полагаться только на себя и на свои силы.

— Когда-то у меня были твердые взгляды на жизнь. — говорил он Водопьянову, стуча зубами от холода, но все-таки стаскивая с себя одежду. Затем он быстро залез в спальный мешок и стянул его поплотнее вокруг шеи, дожидаясь, когда тепло его тела согреет мешок. — У меня была чудесная теория: если человек полагается только на себя и делает все, что в его силах, он может выпутаться из любой передряги.

Ему захотелось сообщить Водопьянову, что теперь он думает по-другому.

— Каким же я был болваном, — произнес он презрительно, чувствуя, что пришла пора отказаться от одного из своих принципов. — Да, — прибавил он как бы вскользь, — когда я вернусь, мне придется все обдумать заново. Человеку одному — нельзя, он превращается в животное…

Он не ожидал, что Водопьянов поймет, но русский удивил его: сначала он произнес свое обычное, похожее на вздох «ну-ну» и вдруг разразился настоящим монологом.