Сын шевалье

— Вы слышите, монсеньор? — вскричал торжествующий Эскаргас. — Один только Гренгай насчитал шестерых.

Кончини между тем размышлял:

«Раз были раненые, значит, была схватка… Стало быть, покушение все-таки состоялось. Я уже вижу, как это происходило: король появился не один… ведь этот негодяй назвал Ла Варена… Жеан Храбрый нанес удар, а потом на него накинулись. Но он умеет постоять за себя и вполне мог уложить нескольких… Что до лучников и гвардейцев, то, думаю, это дело рук Леоноры… она устроила так, чтобы солдаты подоспели… слишком поздно. Однако что с королем? Убит он или ранен? Или ему удалось, как всегда, ускользнуть?»

Трое храбрецов не прерывали его раздумий и только выразительно перемигивались. Их злило и выводило из себя то, что хозяин придает такое чрезмерное значение пустячной задержке. Но они вбили себе в голову, что «облапошат» его, и потому решили твердо стоять на своем, ибо здесь было задето их самолюбие. Впрочем, мысленно они посылали Кончини ко всем чертям.

А тот пожал плечами с пренебрежительным сожалением и произнес насмешливо:

— Похоже, у вас от страха в глазах помутилось, храбрецы! Не может быть, чтобы случилось что-то серьезное. Уж о мятеже меня бы известили, черт возьми! Наверное, ваше пресловутое сражение — это не больше, чем обыкновенная стычка нескольких человек. Быть может, попытка убийства… покушение, кто знает?

Сам того не замечая, он понизил голос. Эскаргас, опасаясь перегнуть палку, ответил также полушепотом и с уклончивым видом:

— Гм! Убийство, покушение, стычка — тут большой разницы, знаете ли, нет… можно и так это назвать.

Бедняга пребывал в смятении из-за непонятной настойчивости Кончини, а потому старался изъясняться таинственными намеками и выглядел весьма встревоженным. Оба его товарища, естественно, играли в ту же игру и озирались не менее беспокойно, так что Кончини, наблюдая за ними, говорил себе:

«Мерзавцы явно знают больше, чем рассказывают. Возможно, боятся попасть в неприятную историю. Corbacco![10] Я должен это выведать!»

Вслух же спросил:

— Так, значит, было убийство? А кто жертва? Говори без утайки! Убили или только ранили?

— Не могу сказать в точности, монсеньор. Вы же понимаете, когда творятся такие дела, людям вроде нас нельзя высовываться, если кругом толкутся лучники и солдаты. Мы и носа не смели показать, сидели в укрытии, а потому не все смогли разглядеть. Тем более, что все носились, как ошалелые, вопили, размахивали шпагами… Однако…

— Однако?.. — повторил, задыхаясь, Кончини.

— Мне показалось, что я слышу, как кричат: «Несчастье! Ужасное несчастье!»

«Он мертв! — мысленно воскликнул Кончини. — Отныне я господин! Наконец-то!»

На лице же его не дрогнул ни один мускул. Он по-прежнему насмешливо улыбался, рассеянно поигрывая своим крохотным кинжальчиком.

— Peccato![11] — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но если поднялась такая суматоха, то жертвой оказалось какое-нибудь значительное лицо… быть может, даже из высшей знати… Кто же, черт возьми? Вам не удалось хоть одним глазком рассмотреть? Я спрашиваю потому, что пострадать мог и кто-то из моих друзей.

И он устремил на своих подручных испытующий взор.

Измученный Эскаргас, с трудом сдерживая ярость, думал:

«Чума тебя разрази, индюк итальянский! Имя! Так я и назвал тебе имя! Завтра же ты уличишь меня во лжи и прогонишь ко всем чертям… Дьявольщина! Чем бы таким задурить ему голову? Вот что, скажу-ка я, что это короля убили… Говорят, Кончини завел шашни с мадам королевой, так пусть порадуется… А заверну я все это таким манером, что сам черт ногу сломит… не то что наш синьор!»

— Монсеньор, нам было не слишком хорошо видно… но, как и вы, я полагаю, что это было значительное лицо… из высшей знати… выше не бывает!

«Прекрасно! — сказал себе Кончини. — Он выразился яснее некуда. Я был прав: мерзавцам известно гораздо больше, чем они рассказывают».

Вслух же проговорил, также состроив скорбную мину:

— Дьявольщина! Отчего же ты так решил?

— Во-первых, по тем причинам, что вы сами назвали. Во-вторых, в Лувре может жить только значительное лицо.

— Значит, жертва живет в Лувре?

— Судя по всему, да. Тело велено было отнести именно туда. И это еще не все. Кто-то рядом произнес слова, от которых у нас мороз пошел по коже: «О случившемся молчать. Кто распустит язык, рискует быть колесованным заживо». Вот почему мы так упирались, монсеньор. Нам совсем не улыбается быть колесованными заживо.

— Будьте спокойны, — заверил их Кончини. — Никто не узнает об этом. К тому же, вы находитесь под моим покровительством.

Одновременно он лихорадочно размышлял:

«Сомнений не остается: король убит, а смерть его хотят сохранить в тайне, пока не будут приняты необходимые меры. В настоящий момент об этом не знает даже и Мария, иначе она прислала бы за мной. Завтра утром ей сообщат печальную весть со всеми обычными предосторожностями. Я буду у нее. Пока же вполне могу располагать собой и своим временем».

Эскаргас, в свою очередь, говорил себе: