— Это хотя бы означало, что Лорис уже ничего больше с ним не сделает. Ведь ты не думаешь, что Лорис согласится оставить его в живых, а? Он достаточно далеко зашел и не отступит.
Дункан закусил губу и тяжело вздохнул.
— Ты прав. Я знаю, что ты прав. Полагаю, именно поэтому я сразу попросил кольцо Истелина. Я знал, что он никогда больше его не наденет. Но три дня назад все было по-другому. И теперь взять кольцо с руки мученика кажется… ну, дерзостью, если не сказать больше.
— Никакой тут нет дерзости. Это дань уважения отважному человеку, который не покорился врагу.
Дункан не ответил, и тогда Морган открыл ящичек и достал кольцо, тщательно избегая соприкосновения со сморщившимся пальцем Истелина. Ему показалось, будто от золота покалывает, когда он сомкнул ладонь, и это подтвердило его догадки о причинах страха Дункана — и что со страхом этим следует справиться, прежде чем Дункан отправится в собор. Поджав губы, Морган закрыл ящичек и осторожно поставил его обратно на алтарь.
— Я знаю, что тебя гложет, как знаю и многое другое о тебе, — сказал он после недолгого молчания.
— Не знаешь.
— Дункан, я не могу не знать. И ты тоже. Мы Дерини. Я просто подержал его, и этого достаточно, чтобы я почувствовал: это не просто кольцо.
— Разумеется, нет. Это кольцо епископа.
— И это кольцо Истелина, взятое у него самым грубым образом, — добавил Морган. — И в нем осталась некая сила, связанная с этим. И тебе предстоит столкнуться с ней — если не сейчас, то немного позднее, перед всеми, кто явится в собор, когда ты будешь куда более уязвимым, чем теперь.
— Я подниму щиты, — прошептал Дункан.
— Ты именно так решил пройти посвящение в епископы? — спокойно спросил Морган. — Ты помнишь, как принимал священство… Уж я-то, видит Бог, никогда не забуду. И ты действительно хочешь напрочь отгородиться от этого рода магии, Дункан?
Он следил, как дернулась голова с тонзурой, как напряглись облаченные в белое плечи, хотя Дункан не повернулся к нему.
— Это как раз то, что тебе нужно сделать, сам знаешь, — продолжал Морган. — И не думаю, что ты действительно этого хочешь. Дай мне руку, и покончим с этим.
Дункан медленно и неуклюже повернулся, лицо его было таким же белым, как одеяние, все чувства загнаны вглубь, разве что по светлым голубым глазам видно было, как борются за первенство страх и благоразумие. Когда последнее, наконец, победило, Дункан испустил долго таимый вздох, и немедленно глаза, которые встретились со взглядом Моргана, стали подлинным зеркалом души, которую Дункан все-таки открыл человеку, ближе которого у него не было.
— Ты прав, — прошептал он. — Если я с этим не слажу, я не епископ и не истинный Дерини. Но побудь со мной.
— Я бы не подумал, что тебя даже просить понадобится, — негромко ответил Морган и улыбнулся. Взяв правую ладонь Дункана в свою, он держал в другой кольцо Истелина, прихватив его самым кончиком безымянного пальца и, подбадривая себя и Дункана, без дальнейших колебаний, надел ему на палец золотой обруч. Дрожь пробежала по телу Дункана, когда холодный металл скользнул по коже, но он только покачал головой и закрыл глаза при невнятном вопрошающем возгласе Моргана, поднеся стиснутый кулак к губам, дабы коснуться ими холодного аметиста в знак верности слову. Когда он вновь задрожал, Морган скользнул ладонями вверх по рукам кузена, вновь остановился на его плечах и быстро ввел себя в транс, ища связи. Он соединился с Дунканом, как раз когда с кольца и аметиста на нем всплесками полились воспоминания.
Огонь и лед, золотое и лиловое — тайные помыслы кузнеца, который придал форму кольцу и вправил в него камень, предназначив свое изделие для священной цели. Его сработали именно для Истелина, и никто другой его до сих пор не носил. Ожило воспоминание, как его освящали водой и фимиамом при возведении Истелина в епископы, слова благословения, произнесенные над ним, когда оно лежало на серебряном подносе: священный обряд связал его с саном слуги служителей, призвав самого служителя к служению верховному Владыке. И служитель не опозорил кольцо за все годы, что оно оказывало милость его руке.
Губы великих и малых касались его, приветствуя, большинство — с подобающим уважением, некоторые с небрежением, и немногие — с двуличием в сердце своем; но сам человек оставался верен верховному Владыке и не забывал о своем предназначении. Лишь в конце открыто было выказано презрение к слуге служителей. Открытый человеческий страх, смирение — и затем отзвук резкой жгучей боли, когда, вспыхнув, мелькнуло лезвие и разъединило кольцо и обладателя…
Даже хотя Морган был к этому готов, он стал хватать воздух ртом от потрясения, крепко держа Дункана, когда тот задрожал, еще более отчетливо прочтя последнее воспоминание, и негромко вскрикнул от чужой боли.