Сын Эльпиды, или Критский бык (СИ)

Как только я стал участвовать в занятиях здоровых детей, насмешки надо мной только усилились; особенно трудно было сносить их в палестре, где всем приходилось обнажаться, чтобы вместе упражнять силу и ловкость. Должен сказать, что я неплохо сложен от природы: я почти уверен, что вырос бы таким же красивым, как отец, если бы не больная нога. Чтобы приспособиться к этому, мои кости, мышцы и сухожилия во всем теле тоже начали развиваться неправильно. После занятий гимнастикой и борьбой я не только ощущал себя униженным - у меня все болело.

И вот однажды я тащился домой из палестры, ощущая уже привычную боль и думая, нельзя ли как-нибудь договориться с учителями, чтобы облегчить мои мучения; и я не заметил, как меня окружила кучка ребят. Среди них были мои ровесники и двое мальчиков постарше.

Я остановился, видя, что дальше меня не пустят, и спокойно спросил:

- Чего вы хотите?

Видя, что я не испугался, они сперва словно бы смутились; но потом обступили меня плотнее, разглядывая, точно раба на рынке. Потом один рыжий, - его звали Ксантий, - сказал:

- Эй, ты, трехногий! Тебе не место среди нас!

- Я не трехногий, - ответил я с возмущением. - Дай мне пройти!

Но меня не пускали; когда я толкнул одного из мальчишек, меня в ответ толкнули так, что я чуть не упал.

- Уродец! Питфей Гефестион! - услышал я с другой стороны. Они дали мне кличку “маленький Гефест”, в честь хромого бога.

Я понял, что добром меня не отпустят; и тогда я ударил Ксантия посохом. Я до сих пор помню, какую ощутил гордость, когда моя палка свистнула, а он вскрикнул от боли и отпрыгнул с моей дороги. Я даже успел немного убежать вперед; но тут меня настигли всей ватагой, и кто-то сделал мне подсечку, так что я упал. И тогда меня начали избивать.

Я помню слепящую боль и слепящую гордость, когда мне удавалось достать кого-нибудь из врагов палкой; а я дрался как зверь, я сам от себя такого не ожидал. Потом палку мою вырвали и сломали, и стали бить меня кулаками и ногами; я лягался и кусался, но уже понимал, что мальчишки меня убьют. И почему-то ощущал свое торжество, несмотря на это. Потом я лишился чувств.

Очнулся я дома, в своей постели, - я был одурманен, как будто меня опоили маковой настойкой, но даже сквозь дурман ощущал, что у меня болит каждая косточка. Правая рука была перевязана, вложена между лубков и притянута к груди: очевидно, мне ее сломали.

Чья-то нежная рука погладила меня по волосам: рядом со мной сидела мать. Она плакала, и я попытался улыбнуться ей.

- Я жив, мама, - сказал я.

Эльпида кивнула.

- Да, слава Аполлону, твоему заступнику! Я пойду позову отца!

Я вдруг ощутил содрогание, что отец увидит меня таким; но помешать ей не мог. Эльпида пошла за мужем, и Никострат следом за нею вошел в мою комнату и сел рядом; он спросил меня о здоровье… Потом спросил об этом же Эльпиду.

Они с матушкой пошептались, а потом мой отец, богоподобный спартанец, снова посмотрел на меня.

В его серых глазах я прочел больше, чем он хотел бы сказать. Никострат жалел меня, это была правда; но, одновременно, он жалел, что те мальчишки меня не убили.

Я смежил веки - и вдруг ощутил, что ненавижу моего отца… Никогда прежде я не ощущал этого так ярко, и испугался самого себя…

Пока я лежал, мучаясь от боли и от новых чувств, которые раздирали меня, я кое-что осознал. Со мной поочередно приходили посидеть мать и ее рабыня Корина, которая, как и ее хозяйка, всегда любила меня. Для меня Корина тоже всегда была больше другом, чем служанкой: возможно, из-за того, что увечье принижало меня, она не видела во мне будущего господина. И в один из таких дней я спросил ее:

- Отец хотел выбросить меня, когда я родился?

Корина сперва не поняла, о чем я, - а когда поняла, ужасно испугалась. Она стала говорить, что спрашивать такое - великий грех перед богами и предками; и заявила, что Никострат лучший отец и хозяин, какого мы могли бы пожелать.

Я не спорил с этим - наверное, так оно и было. Я только повторил:

- Отец хотел убить меня?

Вероятно, Корина поняла, что я не отступлюсь. И тогда она призналась, что да - Никострат хотел выбросить меня сразу после рождения, по древнему обычаю, пока мне еще не нарекли имя. Но когда мать приложила меня к груди, он тоже принял меня как сына.

Это было все, что я хотел знать. Я велел Корине уйти, и долго лежал один и думал…

Потом, когда ко мне пришла мать, я ни словом не заикнулся о том, что узнал от рабыни. У матушки я спросил:

- Ты знаешь, почему я родился таким? Почему я родился таким у тебя и отца?

Мать сдвинула брови и надолго задумалась. А потом сказала:

- Промысел бессмертных никому не ведом, Питфей. Ты очень умный мальчик… ты сам это знаешь; ты одарен Аполлоном, ты красив… Возможно, - тут Эльпида улыбнулась, - какой-то другой бог или демон позавидовал тебе и сделал тебя хромым, чтобы ты не слишком заносился. Боги часто завидуют людям.

Я взглянул в ее синие глаза и спросил:

- А разве тебе или отцу боги не завидуют?

Матушка поняла, что ее слова не удовлетворили меня - и не могли удовлетворить. И тогда она воскликнула: