Сын башмачника. Андерсен

Новый брак развеял тоску матери. Всё-таки замечательно жизнелюбива она была. И радовалась, глядя на сына, если замечала в нём эти черты. В муже их почти не было — он — доживал, а она — жила. Есть такие натуры, что чувствуют себя ущербными из-за того, что их мечта не сбылась, не могут примириться с жизнью, таят на неё обиду, не понимая, как бы, что другой-то жизни не будет у них. Ну, не будет и не будет, — как бы думают они, — и ладно. Такие люди уходят раньше, их охотнее других находят пуля и болезни. Новый муж матери только что вышел из тюрьмы, был чуть ли не в два раза моложе неё, и его радовала её жизненная энергия, та спорость, с какой она вершила всю домашнюю работу, — без нытья, с осознанием необходимости этого, с полным чувством долга.

Родственники нового молодого мужа Марии Андерсен не желали её признавать, ещё бы — старая, бедная, да ещё и с таким приданным на руках! Но муж оказался сильным — он пошёл наперекор родителям и вскоре вновь образовавшаяся семья переехала в отдельный домик, он был совсем рядом с рекой. Новый домик имел длинную грядку крыжовника и красной смородины, кусты спускались чуть ли не к самой реке: для Андерсена младшего тут было раздолье, как в самом Китае! Только принца китайского не росло на грядке. А когда он вдоволь наигрывался в кустах, то шёл к реке, в мельничных шлюзах оставались маленькие рыбки, когда сходила вода. Тельца рыбок были таким юркими и в то же время нежными, что мальчик запел от восторга перед этими существами, ещё совсем невидимыми недавно в воде — и вот теперь они у него в руках, мечтают плескаться как в реке, его детское сердце веселилось в голосе; голос был продолжением сердца, его частью, отпущенной на свободу, голос струился как вода, слова были как стайки рыб, но он пел почти без слов, выпевая свою радость от жизни, от водяной мельницы — хозяйки реки, от облаков, от нового дома, кустов крыжовника, от блестящих глаз матери, от того, что впереди его ждала необычайная жизнь, непохожая на жизни отца и матери, всех тех, на ком стояла сбитая печать Оденсе. Маленький голосок его нырял в реке и поднимался к облакам, дождевыми червями познавал тайнопись земли, летал бабочкой, погружался в близкие дома, расцветал в палисадниках непривычными цветами. Голос проснулся в нём сам по себе, его разбудили эти слабые рыбки, ожидающие воды.

Андерсен бросил их в реку, и они исчезли в материнской глубине, даже хвостиками не успев махнуть на прощанье.

Отчим не вмешивался в его дела, почти не ворчал, что он ничему не учится, а шабалдает по улицам. Отчим был счастлив Марией, которая сразу ему сказала:

   — Сына моего никогда не ругай.

   — Даже за дело?

   — Даже за дело. Он нежный и обижается на слова.

   — Я тоже обижаюсь на слова.

   — Это мой единственный сын. Я люблю его больше своей жизни. — В её словах было горькая строгость, которой нельзя было возразить.

   — Будь по твоему, жена, — сказал новый муж и слово своё сдержал, порой, с любопытством думая: а что может получиться из маленького Андерсена, неспособного ни к какому делу? Ну, что в самом деле?

Мальчик вернулся домой и всё пел, и пел, и пел, — точно, если бы замолчал, то голос навеки покинул бы его. Он боялся отпустить его от себя, вёл точно на поводке, а быть может, голос вёл его за собой, каким-то таинственным путём узнав и дорогу к дому, и мать Андерсена и отчима... Он, как маленькая серебряная паутинка, высвечивался иногда в воздухе, как бы давая мальчику понять — что он вещественен, что он — отдельное живое существо — со своим дыханием, характером, биографией — он может исчезнуть навсегда в любой момент и тогда уж никакими мольбами его не вернуть...

Но с ним невозможно уже было расстаться...

   — А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, — мальчик вновь и вновь пробовал его, как бы делая его по своим размерам, примеряя его, как примеряют одежду... Ах, какой чистый был этот голос — ниточка со звёзд, ничейный подарок, точно рыбки, которых он держал в руках, подарили ему этот голос за то, что мальчик отпустил их в родную комнату — реку Оденсе.

   — Да ты запел, — сказал отчим. — Ну, что же, пой на радость матери...

   — А где она?

   — Должна уже вернуться.

   — Я пойду её встречу!

Мальчик не мог сейчас оставаться в комнате, такой маленькой, узкой, точно эта комната была как раз только для него, а для голоса она была совсем мала, и ему было душно в этом доме, где не хватало места людям, но хватало места народившемуся голосу, не голоску, а именно голосу.

Новорождённый на улице почувствовал себя лучше, здесь свободней дышалось, и мальчик пел.

Ему нравилось жить в этом теле, именуемом Андерсеном, мальчишка был хорошим для него домом. В нём было тепло и ласково, а горло было именно таким, каким и нужно...

   — Эй, Андерсен, ты никак поёшь? — спросила знакомая девочка.

   — Пою! — гордо ответил он.

   — А что ты умеешь делать? — усмешливо спросила знакомая.

   — Я умею петь, разве этого мало?

   — Из голоса платья не сошьёшь!

   — Я сошью из него второе небо, с облаками и птицами...

   — Ха-ха-ха, чудак человек! Надо бы, чтоб отчим тебе уши надрал, тогда станешь достойным города Оденсе!