Сын башмачника. Андерсен

«А ведь я мог не прийти в этот дом, — со страхом подумал Андерсен. — И жил бы, не имея представления о её голосе. Может быть, подобные встречи зависят вовсе не от нас?» Он помолился. В душе его сделалось так спокойно, что он подумал — находится в раю. В сущности, это и был рай её голоса... Все заботы, все путы этого мира были сняты с Ганса Христиана Андерсена всепроникающим райским голосом — душа его стала свободной. Благодаря голосу перед ним открылось нечто высокое и чистое, чего он никогда не познал бы сам. Он держался за голос певицы как утопающий за соломинку: ведь голос вёл его к недосягаемым прежде вершинам. Одни и те же мысли приходили к нему вновь и вновь, как волны, словно желая, чтоб он запомнил их навсегда.

Острое желание никогда не расставаться с этим голосом — подарком небес — поселилось в нём. Он влюбился сначала в неподражаемый голос и только потом — в неподражаемую Йенни Линд.

Неужели это пение кончится? Неужели эта женщина кончится? — стучало в висках. Куда же тогда денется голос? А если он никогда не появится вновь?

Андерсен заворожённо смотрел в лицо исполнительницы, в её небесные заоблачные глаза. И ему казалось, что перед ним — лицо всемирного голоса, глаза всемирного голоса, собственность не одного только человека, а целого мира... Теперь он имел представление о выражении «райские голоса».

Но и этот голос кончился... Кончился... Кончился... Господи, только бы не навсегда...

Андерсен не помнил, что говорил после исполнения, о чём думал. Всё его существо поглотили мысли, звучавшие в нём во время пения Йенни Линд.

Домой он не шёл, а летел на крыльях её голоса, и в мире не было крыльев сильнее и нежнее и быстрее, чем её крылья.

Сказки пели в его душе.

Ах, если бы рядом со мной всегда находилась такая женщина, думал он, видя перед собой лицо Йенни Линд. Впечатлений было так много, что, придя домой, Андерсен бросился на кровать и разрыдался, не в силах справиться с половодьем чувств. Он и среди ночи, и утром думал теперь о певице и о грядущей встрече.

Первый публичный концерт Йенни Линд был крайне удачен. Особенно поразили любителей пения Копенгагена народные песни.

— Да она гениальна, — услышал Андерсен позади себя чей-то знакомый голос, но сил не было повернуться. Он сидел, заворожённый тем, что встретил наконец человека кристально чистого, у которого он бы хотел учиться отношению к жизни и искусству только потому, что в его искусстве проявлялась бесспорная чистота, непорочность души.

Наряду с песнями Йенни Линд повторила арию, которую Андерсен слышал в гостях у Бурнонвилей: из «Роберта».

Копенгаген влюбился в певицу с первой арии, но — только вслед за Андерсеном.

Студенты исполнили для неё серенаду. Она была первой иностранной певицей, удостоенной такой чести. К тому времени Линд поддалась уговорам Бурнонвилей и переехала к ним на квартиру: они стали родными людьми. И вся семья была приглашена к господину Нильсену, служившему главным инструктором Королевского театра. Он жил в хорошем месте на Фредериксбергском бульваре, в уютном доме. Прознав о замечательной его гостье, горячие столичные студенты, восторженные поклонники новых талантов, поразили шведскую семью факельным шествием. А потом одарили песнями. Слова одной из песен принадлежали Андерсену. Йенни Линд не могла не спеть в ответ. Голос её умирал от восторга. От неожиданности. От страсти. От удивления. От благодарности.

После пения Линд выглядела уставшей. От волнения дрожали её губы. Она была не в силах сдержать нахлынувших чувств и разрыдалась, спрятавшись так, чтобы никто не видел её слёз.

   — Господи, — говорила она, — спасибо тебе за этот необыкновенный день.

Голос её был столь страстен, что случайно заметивший её Андерсен нагнулся и поцеловал руку. Кожа была тонкой и горячей. Ему почудилось, что под этой тонкой кожей течёт не кровь, а её чудный голос.

   — Ах, мой чудесный брат, какой вы замечательный, — произнесла она сквозь слёзы, — вы удивительный, удивительный. — Певица заглянула в его глаза. — Мы будем служить искусству. Мы будем жить только ради него, только ради него! Поклянитесь в этом, — она положила свои ладони в его.

   — Мы будем служить искусству. Только ему одному. Ради этого мы будем чисты как первый снег.

   — Да-да, как первый снег, — Йенни Линд поцеловала Андерсена в щёку.

Он принял этот поцелуй так, как если бы его поцеловал Ангел.

Они встречались, говорили об искусстве, и ни капли плотских чувств не было ни в рукопожатиях, ни в мечтах...

Йенни Линд была волевой и в то же время сентиментальной. Но сквозь её хрупкость проступала твёрдость, а в твёрдости таилась хрупкость.

Только полная самоотдача позволила ей занять одну из лучших страниц в истории оперы. От неё более, чем от кого-либо другого, Андерсен перенял жертвенное служение искусству, отношение к слову своему как Божьему дару.