Сын башмачника. Андерсен

   — На вашем месте могли бы учиться сотни более достойных, чем вы, детей. Вы занимаете чужое место, и потому вы ему чужды. — Он от души порадовался своему каламбуру. — Раз уж судьба соблаговолила подарить вам чужое место, так будьте добры, отблагодарите свою судьбу и хорошо учитесь. Когда такие люди, как господин советник Коллин, пекутся о вашей судьбе, будьте благоразумны и овладевайте теми небольшими знаниями, которые я пытаюсь запихнуть в вашу непонятливую голову. Только учёба может стать для вас главной дорогой жизни. Молитесь о Коллине и слушайтесь меня!

Речь получилась отменной. Сколько Цицеронов пропало в заштатных гимназиях, как обогатили бы они отечественную словесность! Мейслинг, распалённый, снова подумал о своей дурацкой судьбе: он прекрасный поэт — и это никто не желает признавать из зависти. Он написал прекрасный учебник — никто не желает понять как нужен он ученикам. Конечно, конечно, этому мешают такие вот выскочки, вроде Андерсена, эти проклятые выскочки мешают пробиться истинным талантам, они появляются неизвестно откуда, становятся приживалками людей, обладающих властью, жалуются, плачут, сочиняют худосочные стишонки, и в результате — гимназия, учёбу в которой оплачивает государство, то есть, в конечном итоге, он — Мейслинг. А Мейслинги — эти волы истории, безымянные Мейслинги — вытаскивают за уши к знаниям неких Андерсенов, потом те, по недоумию, не могут занимать никаких приличных должностей и служат где-нибудь в библиотеках, газетах, определяют общественное мнение, ходят в салоны известных семейств и на дух не переносят таких, как он, Мейслинг, потому что хорошо знают — это Мейслингам обязаны они своими знаниями, своей умственной натаской. Потом женятся и доживают свои годы в тишине и покое — газетчиками, писателями или на государственных местечках, и всегда, если им попадутся отпрыски Мейслинга, будут их топить, потому что места под солнцем очень-очень мало. Вот так сереет литература, поэзия, живопись, почему-то эти выскочки всегда и везде, вот ведь не терпелось этому Андерсену отправиться в столицу, таким молодым, в никуда, — и ничего, смотрите-ка, пристроился при известных людях — и вот уж возомнил себя поэтом, драматургом, будет до конца жизнишки своей бездарной носить пьески в Королевский, театр, советоваться, просить объяснений, обхаживать критиков и рецензентов, следовать советам умных людей, переправлять свои бездарные пьесы, которые после добрых умных советов становятся всё лучше, и глядишь — уж и имя Андерсена вспыхнет на афише Королевского театра, и слава, и улыбки высокородных дам, и свет в ещё недавно тёмном окне судьбы... тот свет, на который он, Мейслинг, будет смотреть не без зависти и удивления. Пусть уж господа Андерсены помучаются за своё будущее благополучие, заплатят талантливым Мейслингам за свою бездарность.

— Я хочу только одного, господин Андерсен, чтобы вы осознали тот великий труд, который совершают господин советник Коллин и я в деле вашего одухотворения. Мы даём вам не просто возможность знаний, а сами знания. Я, порой, думаю, а надо ли вкладывать в вас столько своих сил, своих знаний, чтобы эти знания стали вашими, перекочевали вам в голову и остались там навсегда. Вот почему я занимаюсь наискучнейшими вам повторениями: знания нужно уложить в голову так, чтобы они находились там до конца ваших дней. И когда вы переживёте меня, вы будете моим своеобразным памятником. Я, откровенно говоря, крайне сомневаюсь, что из вас получится человек, полезный обществу, — для этого вы слишком тщеславны, глупы и — простите — не талантливы. Если бы господин советник Коллин знал, что вместо овладения знаниями вы тычете вашим длиннющим носом в книги стихов, если бы он знал, что до сих пор не можете выучить простейшие вещи, доступные четырнадцатилетним детям, то вряд ли он захотел бы помогать вам. Но, — он сделал многозначительную паузу, — пока... пока работайте, учитесь...

Да, да, представьте, сколько пользы вы принесли бы людям, исполняя сапожный труд, чиня обувь беднякам, их жёнам и детям. Они останутся без вашей обуви, Андерсен. Подумайте, правильно ли вы поступаете? Не лучше ли вам написать господину Коллину письмо и вернуться в Оденсе, под родные, так сказать, крыши, обзавестись семьёй и работать так, как и ваш отец.

Андерсен был задумчив.

— Обещайте мне хорошенько подумать о моём предложении. А пока оставляю вас наедине с бабочками и стихами. Не сомневаюсь, что следующие стишки будут о полёте бабочки и о радости от её красоты, не так ли? — И, взглянув в глаза Андерсена, Мейслинг понял, что именно так оно и будет.

Пока бедный гимназист с закрытыми глазами слушал эту назидательную тираду, он сдерживал слёзы, но теперь опять расплакался, ему было стыдно перед улетевшей бабочкой, словно она слышала эту нравоучительную речь ректора.

Андерсен боялся открыть глаза, думая, что ослеп от безжалостной тирады Мейслинга.

— Не прячьте, не прячьте ваших глаз. Какие-то капельки, а не глаза! — в сердцах воскликнул учитель.