Сын Альбиона

Несколько вбежали внутрь, вслед за этим послышались громкие голоса.

Вскоре они вышли вместе с Гергеем. Тот был бледен и казался испуганным, хотя скорее это был не страх, а сознание вины.

Тем не менее у него хватило силы духа, чтобы скрыть это.

— Товарищи! — обратился он к окружающим. — Дети мои! Вы ведь доверяете мне? Разве я ради вас не рисковал жизнью — ради нашей любимой Венгрии? Я вам говорил, что наступать бесполезно. Это было бы безумием, катастрофой. У нас здесь превосходящая позиция. Нужно остаться и защищать ее! Поверьте мне, это наша единственная надежда.

Эта речь, как будто бы такая искренняя, заставила мятежников дрогнуть. Кто может сомневаться в человеке, доставившем столько неприятностей Австрии?

Усомнился старый офицер, возглавивший мятеж.

— Вот! — воскликнул он, почувствовав предательство. — Вот как я буду защищать ее!

С этими словами он выхватил саблю из ножен, схватил за рукоять и лезвие и переломил о колено, а обломки бросил на землю!

Это сделал друг Рузвельдта.

Его примеру с проклятиями и слезами последовало еще несколько. Да, сильные мужчины, солдаты, герои, в тот день, в Вилагоше, они плакали.

Граф уже встал на стремена, когда с края лагеря послышался крик, заставивший его остановиться. Все в поисках объяснения повернулись к крикнувшему часовому. Но объяснение пришло помимо него.

Вдали на равнине показались люди, всадники и пешие. Они приближались группами, длинными неровными линиями, знамена их были опущены. Это были остатки отряда, который так героически защищал Темешвар. Их мужественный предводитель был среди них, в арьергарде; он отбивался от преследующей кавалерии Редигера, отступая дюйм за дюймом.

Это был заключительный акт борьбы за независимость Венгрии!

Нет, не заключительный! Мы поторопились в своей хронике. Был еще один — и его будут помнить всегда, пока остаются способные чувствовать сердца — чувствовать печаль и горечь.

Я не пишу историю венгерской войны, этой схватки за национальную независимость, равной которой, может быть, нет на земле. Иначе мне пришлось бы описывать все хитрости и уловки, с помощью которых предатель Гергей обманул своих товарищей и в полной безопасности для себя выдал подлому врагу. Я говорю только об одном ужасном утре — об утре шестого октября, когда тринадцать старших офицеров, все победители многих сражений, были повешены, как пираты или убийцы!

И среди них храбрый Дамьянич, казненный, несмотря на рану; молчаливый, серьезный Перецель; благородный Аулих; и, может быть, больше всех достойный сожаления великолепный Шандор Надь! Поистине страшная месть — бессердечная казнь героев, каких никогда раньше не видел мир!

Мейнард и Рузвельдт не были свидетелями этого трагического финала. Графу угрожала опасность на территории Австрии, и в подавленном состоянии духа оба предводителя революционеров повернули на запад. Им печально было думать, что сабли их остаются в ножнах, они не испробовали крови тиранов и деспотов!

Глава XXVIII ТУР В ПОИСКАХ ТИТУЛА

— Мне тошно от Англии!

— Кузина, то же самое ты говорила об Америке!

— Нет. Только о Ньюпорте. А если и говорила, что с того? Я хотела бы вернуться. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от этих балов и бульдогов. Нью-Йорк лучше всех городов Земли!

— О! В этом я с тобой согласна. И Штаты, и город, если хочешь.

Начала этот разговор Джули Гирдвуд, а отвечала ей Корнелия Инскип.

Они сидели в красивом помещении — в одной из комнат их номера в лондонском отеле «Кларендон».

— Да, — продолжала первая, — там по крайней мере есть общество, если не элита, то хоть достаточно образованное, чтобы можно было поговорить. Здесь никого нет, абсолютно никого, за пределами аристократии. Мне невыносимы эти жены и дочери торговцев, с которыми мы вынуждены общаться. Пусть они богаты, пусть считают себя значительными людьми. Они не могут думать ни о чем, кроме своей королевы.

— Это правда.

— И говорю тебе, Корнелия, если титулованная леди, пусть из самых неродовитых, кивнет им издали головой, они будут об этом помнить всю жизнь и обсуждать это ежедневно. Только подумай о том старом банкире, к которому мама отвела нас вчера на обед. У него под стеклом на каминной доске туфелька королевы. И с каким жаром этот старый сноб о ней рассказывает! Как он ее заполучил; и как он благодарен, что может передать это ценное наследство своим детям, таким же снобам, как он сам! Тьфу! Их снобизм невыносим! Среди американских торговцев по крайней мере такое не встречается. Даже самый скромный галантерейщик постыдится так себя вести!

— Верно, верно! — согласилась Корнелия. Она помнила своего отца, скромного хозяина магазина в небольшом городке штата Нью-Йорк, он бы этого стыдился.

— Да, — продолжала Джули, возвращаясь к первоначальной теме, — из всех городов мира мне подавай Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как сказал Байрон об Англии: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками!» Хотя подозреваю, что когда знаменитый поэт написал эти всюду цитируемые строки, ему страшно надоела Италия и глупая графиня Гвиччиоли.