Сын

Она бродила по дому, среди сотен людей, благодарила, что пришли, угощала — запах говядины, кабрито, жареной свинины, нескончаемые блюда с бобами, соусом и тортильей, галлоны пива и холодного чая. Время от времени наведывалась в кухню: да, пожалуй, стоит забить еще одного бычка — да, сразу на гриль — да, нужно послать кого-нибудь в Карризо — да, неизвестно, сколько еще пробудут гости. То и дело рядом возникал Салливан и совал ей в руку очередной стакан с холодным чаем. Она вся взмокла. Поднялась переодеться, но оказалось не во что, у нее, разумеется, только одно черное платье. Она повесила платье перед вентилятором в спальне, вытерлась с ног до головы полотенцем, сама встала перед вентилятором. Не забыть повысить зарплату Салливану; уже третье поколение его семьи работает здесь; отец был прижимист. Попыталась отдохнуть, но знала, что все равно не заснет.

Вернувшись вниз, она продолжала обходить гостей, но едва разбирала, что они говорят. В одном из углов, опираясь на трость, стоял дядя Финеас, о чем-то разглагольствуя перед почтительно внимавшими ему юнцами. Он настолько откровенно любовался собой, что она не выдержала и отвернулась, сделав вид, что не услышала его оклика.

Вакерос и мексиканцы почтительно держались в отдалении, говорили тихо, а вот городские — все в тяжелых ботинках и стокмановских шляпах — громко топали и галдели, как близкие родственники. У нее закружилась голова. Полковник не выносил таких типов. Вот бы сейчас появился кто-нибудь из его старых друзей — они все еще бывали здесь иногда — и ради памяти Полковника разрядил кольт в потолок, изгоняя всю эту нечисть из дома.

Но и это пустые фантазии. Настоящие ковбои, даже старые, не любят шумных сборищ, ведут себя скромно и вежливо, и большинство из них даже не решится открыто посмотреть в глаза этим новым людям, этим горожанам.

Джонас на похороны не успел, но все-таки вернулся из Германии, где наконец-то заканчивалась война. Она чуть не задушила его, обнимая; не знала, чего ждать — отсутствующего взгляда, глубоких шрамов, хромоты, — но брат выглядел здоровым, бодрым и шагал вполне уверенно.

Едва войдя в дом, где эхо гулко прокатилось по гостиной — каменные стены, тридцатифутовые потолки, — он объявил:

— Мы должны, черт побери, вытащить тебя отсюда. Здесь ты не сможешь нормально жить. Война закончится через несколько недель, я подыщу тебе работу в Берлине. Машинисткой или кем-нибудь в этом роде, и мы могли бы жить вместе.

Она не знала, что сказать. Идея привлекательная, но совсем неправильная — она не собиралась быть машинисткой. Это брату нужно вернуться домой, а не ей — бежать в другую страну.

— Черт, — радовался он, — у нас есть деньги. Да тебе вообще не нужно работать, просто наслаждайся жизнью.

— Как там на войне?

Он пожал плечами.

— Ты, должно быть, видел жуткие вещи?

— Не страшнее, чем остальные.

Она хотела спросить, убивал ли он, видел ли убитых, но Джонас, видимо предугадав следующие вопросы, резко встал и отошел в другой конец комнаты, разглядывая старые гравюры на стенах и мраморные статуэтки. Покачал головой, взял в руки пару вещиц, рассматривая внимательнее, поставил на место.

— Хочешь перекусить? — спросила она.

— Давай лучше сходим на кладбище. Я приехал ненадолго.

Прозвучало глупо — он добирался сюда целую неделю, — но Джинни решила не обращать внимания на последнюю фразу, подумав, что брат не совсем в себе.

— Поедем на машине или верхом?

— Давай верхом, я четыре года не сидел в седле.

За ужином, который он теперь называл обедом, Джонас спросил с поразившей ее прямотой:

— Тебе нравится кто-нибудь из здешних мужчин?

Нет. Вообще-то год назад был тут один вакеро, не такой симпатичный, как прочие; они целовались за коралями, а потом лежали вместе у источника в старой усадьбе Гарсия. Он был чересчур настойчив и поспешен — не многие мужчины сейчас так откровенно демонстрируют свои намерения, — но позже, вечером, прокручивая в памяти весь эпизод, она пожалела, что остановила его руки. Такого случая долго может не представиться, и потому несколько дней спустя, когда они договорились о следующем свидании, она сунула в карман платья древний презерватив, найденный, разумеется, в комнате Клинта.

Она ждала час, два, в одиночестве лежа в мягкой траве под деревьями. Вакеро так и не появился. Ничего удивительного: друзья молодого человека, боявшиеся потерять работу, боявшиеся ее отца, отговорили парня. Она рыдала несколько дней: даже для этого типа, которого она считала (вполне снобистски, как понимала сейчас) не ровней себе, она была недостаточно хороша, а ведь казалась себе наградой для мужчины — миниатюрная блондинка, пусть и не с самыми выдающимися формами, но определенно с женственной изящной фигурой; курносый прежде нос выпрямился, глаза стали больше. При выгодном освещении она и вовсе выглядела красоткой. Большую часть дня, впрочем, она была просто хорошенькой, выше среднего, и даже если в Карризо у нее есть соперница-мексиканка, та уж точно не настолько богата.