Сыграй ещё раз, Сэм

В Нижнем Ист-Сайде прошло почти все его детство. «Старый район», как говорят старики с одной и той же интонацией — смесью ностальгии и явного облегчения от того, что больше там не живут; так же они говорят о прежней стране. Как и у Бэлинов, у большинства еврейских семей в восточном Гарлеме прежней страной была Россия: Украина или Польша. В восточном Гарлеме живут девяносто тысяч евреев и еще восемьдесят тысяч в самом Гарлеме; территория к северу от Центрального парка — второе по размеру еврейское поселение во всех Соединенных Штатах — после «старого района».

В Нью-Йорке полно немецких евреев — дойчер йегудим, но они в основном хорошо устроенные снобы — быстро ассимилировались и, бросив лишь взгляд на своих непристойно чумазых братьев, что рекой текли из Восточной Европы, скоренько поменяли имена. Вот, к примеру, этот воображала Август Бельмонт,[26] большой махер[27] из «Метрополитен-опера», родился Шонбергом. Рик себе поклялся, что никогда не сменит имени. Ицик на Рик — это ладно, но, родившись Бэлином, Бэлином и умрет.

То было влияние матери. Может, и отец сыграл бы свою роль, только отца Рик никогда не видел: Моррис Бэлин умер до его рождения. Мириам мечтала о лучшей доле для сына, но притом хотела, чтобы он не забывал, откуда вышел. Она следила за новостями в «Дейли Форвертс» — газете на идиш, одной из крупнейших и влиятельнейших городских газет, и никогда не упускала возможности напомнить Рику, как важна социальная справедливость. Мириам — настоящий эксперт по социальной справедливости: в старой стране она так мало ее видела, и у нее такое чувство noblesse oblige,[28] что куда там Бельмонту: если евреи не будут для гоев светильником ноге их,[29] тогда кто будет? Уж этому-то, с гордостью признает Мириам, она научила сына — терпимости; для Мириам терпимость — важнейшая добродетель, ибо если ты терпим к другим, то и к тебе, без сомнения, будут терпимы. Что-то вроде страховки от погромов, и Мириам гордится, что она американка и живет здесь, в голдене медина,[30] пусть почти не говорит по-английски, не умеет читать на этом языке и, в ее-то годы, начинать не собирается.

Надземка и ее младший брат метро позволили иммигрантам бежать из Нижнего Ист-Сайда и просочиться в самые населенные куски Манхэттена. Мириам Бэлин беспокоилась, как бы ее мальчика, который растет без отца, не засосала улица, а в Нижнем Ист-Сайде улица была хуже всего — главный источник кадров для нескольких самых диких нью-йоркских банд. Как многие матери по всему городу, Мириам молилась, чтобы ее сын не попал в силки бандитизма, не связался с компанией юнцов, которым легче тряхнуть мелочного торговца или грабануть уличных игроков, чем день за днем честно трудиться, не таращился на гангстеров вроде Квёлого Бенни и Обжуль-Кровуши в модных костюмах и сияющих штиблетах, с девчонками под мышкой, с пушками в карманах и такими лицами — дескать, только попробуй съехидничать.

Но, как и многих матерей в Нью-Йорке, Мириам ждало разочарование. Сын не пошел в гору, а покатился под уклон.

Долгая дорога в центр города оставила Рику довольно времени поразмышлять о собственной безрадостной дорожке. Он решил, что родился под несчастливой звездой. Слишком поздно, чтобы участвовать в Великой войне; слишком бедным, чтобы учиться где-то, кроме Сити-колледжа,[31] где он оставался безразличен к наукам и наконец бросил учебу: знания ради знаний не так уж интересовали его, чтобы корпеть над книгами, он так легко отвлекался на девчонок, что ничем толком не мог заняться. У Рика не было воли ни к чему и никаких — если не считать растущей нежности к бутылке — интересов. Мчась в вагоне надземки, Ицик Бэлин медленно катился в никуда. Ему не хватало дела.

Лето выдалось жарким — как всякое нью-йоркское лето, только жарче. Мужчины ходят в пиджаках и галстуках, а под этой амуницией пот ручьями бежит по бокам. Рик уже не раз задумывался, может ли в туфли натечь столько пота, что начнет выплескиваться на пол и оконфузит перед дамами. Поездка в надземке, в час пик набитой одинаково потными людьми, дышащими друг другу в затылок, — спорное удовольствие, зато дешево и намного быстрее, чем пешком. В удачный день Рик успевал смотаться в город и обратно меньше чем за час и вернуться с холщовой сумкой, набитой дарами с витрин старика Руби.

Но в тот день поезд почему-то был почти пуст. Глядя из окна на город, Рик думал, что единственные нью-йоркцы, кто не дремлет сгорбившись на пожарной лестнице и не стоит, сунув голову в ледник, — он да второй и последний пассажир вагона — отменно хорошенькая молодая женщина на скамье напротив.