Сыч – птица ночная

Интерьер кабинета вызывал противоречивые чувства. Повсюду стеллажи с неряшливо разбросанными книгами, какими-то пестрыми коробками, флажками, вымпелами, несимметрично понатыканными в свободные ячейки горшки с цветами. Несолидные разноцветные шторы, напрочь перечеркивающие устоявшиеся понятия о строгом характере данного учебного заведения, на подоконнике – два здоровенных круглых аквариума с подсветкой, меж ними втиснут музыкальный центр, колонки на полу, опять же – несимметрично, похоже, их тут периодически пинают все кому не лень. Два стола буквой Т, на одном – компьютер со всеми причиндалами, на втором – ноги в носках. А за ногами – курчавая по бокам плешь, утонувшая в глубоком кожаном кресле и едва выглядывающая из-за развернутой газеты. Черт! Куда я попал? Как это безобразие начальство терпит? Гнать к известной матери – в три шеи!

– Стучаться не учили? – развязным тоном произнесла плешь.

– А… извините, профессор, растерялся. – Я действительно забыл постучаться – задумался, открыл дверь, потом опешил – не до стука было. – Я, видите ли, давний почитатель вашего таланта и пришел выразить…

– Какого именно? – поинтересовалась плешь.

– Простите?

– Какого именно таланта? У меня много талантов. Я хорошо играю на флейте, сносно владею саксофоном, выращиваю потрясающие цветы – даже переписываюсь по этому поводу с десятком знакомых голландцев и французов, тоже двинутых на этой почве. Я хорошо перевожу классиков с четырех ныне употребляемых языков, чуть хуже обстоит дело с древнеегипетским, латынью и санскритом. Весьма посредственно читаю лекции – студенты спят, мастерски принимаю экзамены и зачеты… Впрочем, довольно. Какого именно таланта вы почитатель?

– Да вот… – тут я поневоле смешался. – Право, затрудняюсь.

– Вы не с моего факультета, – сделала вывод плешь, сверкнув на меня очками. – Какого черта вам нужно? Напоминаю – взяток я не беру. Я мог бы бросить к чертовой матери ваш замшелый ретроградный универ и жить припеваючи только лишь на одни гонорары за свои переводы. А помимо переводов ежегодно минимум в полутора десятках странах выходят мои две-три книжонки по филологии, историографии, эстетике, этике и куче других идиотских наук, батенька. Так какого черта вам нужно?

– Я любовник вашей супруги, – скромно признался я, – Елены Владимировны. Пришел пообщаться.

– Прх-кх-кх-кх-хк… – Плешь поперхнулась – оказывается, она, помимо всего прочего, еще и пила сок из высокого стакана – и явила моему взору свое закономерное продолжение: всего профессора. Он выскочил из кресла и принялся обходить стол, направляясь в мою сторону: в брюках со спущенными подтяжками, носках, расстегнутой белой рубахе, пола одна которой торчала из штанов совсем не величаво.

«Щас бросится!» – подумал я, опасливо отступая к двери.

– А-а-а-а! – неопределенно протянул профессор, подходя ко мне вплотную, снимая очки и близоруко щурясь. – Так вот вы какой – е…рь… оуэмм… e…pb-истре-битель. Аа-гаа-а!

– Перехватчик, профессор, – осторожно поправил я, следя за руками своего визави. – Это нехорошее слово, как правило, используется в сочетании с «перехватчиком». Но вы знаете – мы уже целый год с Еленой Владимировной не поддерживаем…

– Так какого черта вы приперлись? – воскликнул профессор. – Вопрос остается открытым независимо от выявленных обстоятельств. Какого черта, перехватчик? Вы не вздрагивайте – я вас бить не собираюсь. При всех моих вышепоименованных достоинствах, батенька, я имею два большущих недостатка. Я стар и плохо вижу. Вот так. А посему и обошел стол, чтобы рассмотреть вас как следует. Не каждый день, знаете ли, приходят вот такие… оуэмм… перехватчики.

Вволю насладившись лицезрением моей скромной персоны, профессор возвратился в свое кресло, кряхтя натянул туфли, заправил рубашку и накинул на плечи пиджак. Я тоже его рассмотрел – отнюдь не урод, не хромой и не горбатый, каким описывала его своенравная Элен. Нормальный старый еврей – плешиво-кучерявый, огромный лоб, благородные, в общем-то, черты лица, небольшого роста, но интеллектом мощным так и веет, несмотря на напускную простоту, простецкость наигранную – мостик между дремучим сознанием студентов-недоумков и светилом науки.

Я про таких типов читал. Студенточки юные, наверно, прутся от него и мечтают хоть разок полежать на столе в профессорском кабинете, широко раздвинув ноги и поглаживая ручонками шаловливыми его лоснящуюся от пота плешь, ритмично совершающую обратно-поступательные движения. А может, и не только мечтают. Но зрелая львица Элен им помыкает – она давненько миновала восторженный студенческий комплекс обожания…

– Какого черта, батенька? – напомнил профессор, почувствовав себя официальнее. – Мне работать надо – я сейчас стряпаю очередную дрянную монографию по семантике. Знаете, есть такая дрянная научка – семантика. Семасиология… Вы в курсе, что это за дрянная научка?

– Где Елена Владимировна? – вкрадчиво поинтересовался я-не хотелось мне обсуждать с профессором тему его монографии по какой-то там экзотической семаси… тьфу, зараза, – по семантике, в общем.